|
- 5 -
Евгений Долматовский
"ДОБРОВОЛЬЦЫ"
Глава тринадцатая
ГОД РОЖДЕНИЯ 37-й
Обещанный мальчик нашелся к апрелю.
Он первенец нашего поколенья.
Приехав из клиники через неделю,
В квартиру он хлопоты внес и волненья.
К Кайтановым гости несли поздравленья.
Хозяин - уже не мальчишка влюбленный,
Какие-то мучают парня сомненья,
И веки красны после ночи бессонной.
А Леле - худой, изменившейся сразу,
С прозрачными розовыми руками -
Все мнится: наполнен весь мир до отказа
Бациллами и сквозняками.
Не сразу освоившись с новою ролью,
Она не смогла, не сумела заметить,
Что Колино сердце терзается болью,
Что трудно ему и тревожно на свете.
Вторую декаду туннели в прорыве.
Так много трудились, так мало прорыли.
Командовать сменой трудней, чем бригадой,-
Поди разберись в этом сложном хозяйстве.
Вдобавок Оглотков - зачем это надо? -
Кайтанова обвиняет в зазнайстве
И всюду вредительство подозревает
Трагический блеск в его медленном взгляде,-
Он страшные заговоры раскрываем
По два раза в день чуть не в каждой бригаде.
А нынче придумал про Гуго и Фрица,
Что были то агенты капитала.
Извольте ответить за связь с заграницей:
Дружить комсомольцу с врагом не пристало.
Кайтанов отправился к дяде Сереже.
Тот грустно промолвил: "Скажу тебе честно,
Я верю вам всем, но Оглотков, быть может,
Такое узнал, что и нам неизвестно".
Не стоит рассказывать Леле об этом:
Кормящая мать, ей нельзя волноваться.
Эх, были бы рядом Акишин с поэтом
И Слава - за правду бы легче подраться.
Но нынче зачеты заели поэта,
И едет Акишин над синью Байкала,
Как принято - в волны швыряет монеты,
Ныряет в туннели, пробитые в скалах.
О Славе ни слуху ни духу; как прежде,
Гадают товарищи, сбитые с толку.
Лишь Леля в своей материнской надежде
Твердит: "Ничего, человек не иголка".
И вправду надежда - великая сила,
В ней твердость мужская и девичья тайна,
Она и меня для борьбы воскресила,
Когда весь народ проходил испытанье.
С надеждою и расстояния ближе,
И если бы дать ей глаза человечьи,
Она бы увидела утро в Париже.
Наверное, утро. А может быть, вечер.
Быть может, в то утро иль вечер весенний
Прохладною набережной Аустерлица
Идет человек. Отражаются в Сено
Глаза его синие, словно петлицы
Советских пилотов. Однако, пожалуй,
Такое сравнение неуместно.
Идет он вразвалку, размашистый малый,
Простой человек, никому не известный.
Пиджак на прохожем сидит мешковато,
И плечи пошире, чем требует мода,
Но это не хитрость портного, не вата,-
Таким уж его сотворила природа.
Он входит в, метро и с особым вниманьем
На кафель глядит, на прожилки в бетоне.
Он едет на станцию с гордым названьем
"Бастилия"... Странно, что курят в вагоне.
Плас-де-ля -Конкорд. Громогласный и гордый,
Здесь шел Маяковский могучей походкой.
А вот интересно, какие рекорды
Французы поставили при проходке?
В толпе по лицу его робко скользнуло
Живое тепло неслучайного взгляда.
Легко долетело средь шума и гула
К нему обращенье: "Салют, Камарадо!"
На юг самолет отправляется скоро.
Поедет он с чехом, мадьяром, норвежцем.
Они называют его волонтером,
Суровые люди с Испанией в сердце.
Свобода не частное дело испанцев!
Фашизм наступает на мир и народы.
Спешат волонтеры в Мадрид, чтоб сражаться
За правое дело, под знамя свободы.
И только для нас остается загадкой
Уфимцев с поступком своим величавым.
И Коля, склоняясь над детской кроваткой,
Решает: "Мальца назовем Вячеславом!"
И теща не против, и Леля согласна,
И Слава Кайтанов, единственный в мире,
Из кружев своих заявил громогласно,
Что он самый главный в их тесной квартире.
Отец его стал молчаливым, суровым.
Он мысли готовит к тяжелому бою,
Пожалуй, пора ко всему быть готовым.
Будь мужествен, что б ни случилось с тобою!
Но где же наш Славка, красавец проходчик,
Отчаянный аэроклубовский летчик?
Ответа ищу я в завещанной книге,
Страницы листаю в тревоге и жажде.
И вдруг замечаю, что "Карлос Родригес"
На сотой странице подчеркнуто дважды.
Мне к сердцу прихлынула жгучая зависть.
И я не страницы, а пламя листаю
И вижу, как, в знойное небо врезаясь,
Летит истребитель на "юнкерсов" стаю.
Настала пора! И мое поколенье
За мир и свободу вступает в сраженье.
Глава четырнадцатая
ВОЛЮНТАРИО
Бомбят Мадрид. Огромный древний город
Лежит, раскинув каменные руки.
Вой бомб и вой сирен - как голос горя.
Дрожит земля в невыносимой муке.
Клыкастый "юнкерс" ходит деловито,
Выискивая цели, завывая.
Беспомощное гуканье зениток,
И крики в опрокинутом трамвае.
Оцепененье, и толчок удара,
И дым пожара, черный дым пожара.
И вдруг как будто небо прочеркнули
Несущиеся строем крылья "чаек",
Полетом звонким бронебойной пули
Тяжелое гудение встречая,-
И закружился бой кольцом Сатурна,
Седое небо сделалось ареной.
Снующих самолетов блеск латунный
Уходит выше, в глубину вселенной.
И, выпустив огня короткий росчерк,
Кренится на крыло бомбардировщик.
А там, внизу, на длинных плоских крышах
Толпятся жители и смотрят в небо.
Сейчас весь город из убежищ вышел:
Сидеть в подвалах для южан нелепо.
Смертельной красотой воздушной схватки
Взволнован весь Мадрид. Он ждет итога.
Вот "юнкерс" заметался в лихорадке
И на земле, не в небе ищет бога.
Летит, объятый пламенем зловещим,
И весь Мадрид победе рукоплещет.
...За городом зеленая равнина.
На ней сейчас аэродром "курносых".
Здесь приземлился и открыл кабину
Голубоглазый и русоволосый
Пилот республики, сеньор Родригес,
Товарищ Карлос... Знаешь, это имя
Один мой друг в одной испанской книге
Нашел, когда мы были молодыми.
Но я об этом вспоминать не вправе.
Поговорим о мужестве и славе
Родригес "волюнтарио" зовется,-
Понятно слово "воля" всем на свете.
Одет товарищ Карлос по-пилотски:
В короткой куртке замшевой, в берете.
Он едет в город на машине старой,
На сумасшедшей скорости, с шофером.
У них на лицах отблески пожара,
И город открывается их взорам.
"Ты будешь ждать на улице Кеведо,
А я, пожалуй, на метро проеду".
Вагон качается, чуть-чуть пружинит.
Здесь трасса углубляется покато.
В знакомой детской шапочке дружинник
На пеструю толпу глядит с плаката:
Как странно, перед фразой знак вопроса!
"?Эй, парень, не на фронте почему ты?"
"Но пассаран!" - начертанное косо,
В метро сопровождает все маршруты.
Везде, от Вальекаса до Эстречо,
Летят плакаты поезду навстречу.
На мрачноватой станции "Чамбери"
Заметил оп, что кто-то добрым взглядом
Следит за ним. Когда открылись двери,
Попутчик этот оказался рядом.
В зеленом френче, в бутсах, смуглолицый,
С гранатами, с огромным пистолетом,
Не ожидал он здесь столкнуться с Фрицем,
К тому же столь воинственно одетым.
"Геноссо, здравствуй!" - "Камарадо, ты ли?"
И оба в удивлении застыли.
Нет, им сегодня не наговориться!
Они, как мальчики, друг другу рады.
Глядят с благоговением мадридцы:
Наверно, эти из Интербригады.
Товарищи, солдаты доброй воли,
Они винтовки на плечи надели,
Хотя не убивать учились в школе
И матери им не о смерти пели.
Далекие взрастили их долины,
Где не растут ни лавры, ни маслины...
Сигнал тревоги... Тормоза скрежещут.
Движенье оборвалось. Замелькали
Фигуры смутные бегущих женщин,
И слышен крик младенца в одеяле.
Толпятся около плакатов дети,
И кто-то плачет, и кого-то ищут.
Голубоглазый человек в берете
Тяжелые сжимает кулачищи.
С поверхности удары бомб он слышит,
Как будто ходят в сапогах по крыше.
...А может, москвичи, а не мадридцы
Бегут,- и не в туннель под Альварадо,-
Спеша от бомбы воющей укрыться
Между "Дзержинской" и "Охотным рядом".
Но для него на свете равно дорог
И каждый человек, и каждый город...
Перелетая через две ступени,
Он рвется наверх, не простившись с Фрицем.
"Гони!" - кричит шоферу в исступленье.
И, фары погасив, машина мчится.
Навстречу запах роз и запах гари.
Они проносятся к аэродрому.
Прожектор по небу тревожно шарит,
Вздымая луч, как меч, навстречу грому.
Механик понимает с полуслова:
"Конечно, "чайка" к вылету готова".
Он вылетает в черное пространство,
Где ходит враг, определив по гуду.
Курносый самолет республиканца
Появится неведомо откуда.
Как вестник справедливости и мести,
Летит Родригес на ночную битву.
Два добровольца поднялись с ним вместе,
И каждый что-то шепчет. Не молитву,
А песню, что пленила эскадрилью:
"Мы рождены, чтоб сказку сделать былью".
Он ищет, ищет в крестике прицела
Свою мишень. Он жадно ищет боя
И "фокке-вульфа" клепаное тело
В отсветах лунных видит под собою
И черный крест с загнутыми краями...
Сейчас, воздушным вопреки законам,
Он мог бы задушить его руками,
Сойдясь, как в сказке,- человек с драконом.
Сраженье - на виду у всей вселенной,
И, словно мысли, выстрелы мгновенны.
И падает противник, как комета...
Немного покружившись для порядка,
Родригес приземлился до рассвета
И входит в командирскую палатку.
"Как было дело?" - "Он ходил за тучей,
Я вынырнул и по хребту ударил".
"А знаешь ли, что это первый случай
Ночной победы? Это ж подвиг, парень!"
"Не разобрался я в горячке боя,
Кто сбил врага. Нас в небе было трое".
Глава пятнадцатая
ТЯЖЕЛЫЕ ДНИ
О, если б так с врагом встречаться
В открытую, лицом к лицу!
Я выдержать почту за счастье
Все, что положено бойцу.
Но друг воюет в дальней дали
И прикрывает нас собой.
А мы с Кайтановым попали
В невидный и неслышный бой.
И поползли по шахте слухи,
Стелясь, как ядовитый газ;
Они таинственны и глухи
И состоят из полуфраз.
Что говорят о бригадире?
Что он задрал не в меру нос,
К нему два немца приходили,
А кто они - еще вопрос.
Что кое-где известно что-то
О кое-чем и кой-кому.
Клубок покуда не размотан
И сложен - видно по всему.
Оглотков словно стал моложе,
В игре отыскан тонкий ход:
"Он будет тихо изничтожен,
Ваш комсомольский Дон-Кихот".
"Была авария в туннеле?"
"Была. Но года два назад".
"А разбирались в этом деле?
Ведь был же кто-то виноват?
Кайтанов виноват, конечно!
Тогда составлен не был акт.
Увы, мы подошли беспечно,
Но можно вспомнить этот факт!"
Ряд неприятностей серьезных
Тогда и у меня возник.
Так, к близнецам, растущим розно,
Болезнь в один приходит миг.
Своей дешевой шкуры ради
Наплел клевет бездарный плут.
Разбередил, разлихорадил
Литературный институт.
В те дни, воспользовавшись верой,
Что мир, как сердце наше, чист,
Решительные принял меры
Бродящий у границ фашист.
Он меж друзьями подозренье,
Как нож, просунул, чтобы мы,
Следя за собственною тенью,
Не опознали тень из тьмы.
И стали для врага находкой
Такие люди, как Оглотков.
Закончив институт в тридцатом,
Оглотков бросил свой Донбасс,
Рассорился с отцом и братом:
"Таланта в жизни нет у вас.
Людишки все вокруг ничтожны,
Нельзя им доверять на грош.
Свою карьеру сделать можно,
Лишь если их с пути сметешь".
Отнюдь не как герой романов
(Но автор в том не виноват)
Был друг мой, Николай Кайтанов,
Оглотковым с работы снят.
А труд для Коли был как воздух,
Счет смен важнее счета дней.
Безделье - никогда не отдых,
Для нас оно тюрьмы темней!
Ни слова Леле! Он уходит
Как бы на смену, в точный час,
По улицам без дела бродит,
С чужих копров не сводит глаз.
Всего трудней ночная смена:
В одиннадцать выходит он
И до семи самозабвенно
Шагами убивает сон.
Он задыхается от жажды,
Он каменеет от тоски.
На площадь Красную однажды
Он вышел от Москвы-реки.
Площадь поката. Ведь это она
Мира основа.
Зримей становится здесь крутизна
Шара земного.
Молча идет мой ровесник и брат,
Сгорблены плечи.
Если бы знать ему, в чем виноват,
Было бы легче.
Перебирают куранты хрусталь,
Знамя алеет.
В горьком и трудном раздумье он встал
Пред Мавзолеем.
Будто бы с Лениным он говорит,
Ленинец юный:
"Стань, мое сердце, таким, как гранит
Высшей трибуны!"
...Домой пришел он смутной ранью,
Когда жена еще спала.
На комсомольское собранье
Повестка на краю стола,
Как бы раскрытая случайно,
Небрежно брошена она.
А рядом хлеб, горячий чайник.
Вставала, стало быть, жена.
А в комнате светлели краски
В потоке первого луча,
И Славик лепетал в коляске,
Под марлей ножками суча.
Проснулась Леля. "Что ты мрачный?"
"Да так. Устал. Не знаю сам".
Она его рукой прозрачной
Погладила по волосам.
Сухие. "Значит, не был в душе.
Он все мне врет, хороший мой".
Тревога, мучившая душу,
Догадкой сделалась прямой.
В туннель не лазил. А повестку
Зачем по почте было слать,
Когда Кайтанов - всем известно -
Уходит с шахты только спать?
Вздохнула Леля и смолчала,
Беда! Горюй ли, не горюй.
"Пускай переживет сначала,
Я с ним потом поговорю".
|
