|
- 12 -
Евгений Долматовский
"ДОБРОВОЛЬЦЫ"
Глава тридцать четвертая
ПЕСНЯ ЛЕТЧИКА
За год переломный, за год сорок третий
Ни Колю, ни Славу я больше не встретил.
На Курской дуге, у днепровских излучин
Искал я их жадно, безвестьем измучен.
И в сорок четвертом искал их на Буге,
Мечтал их увидеть на Варте и Висле.
Ну где ж вы воюете, старые други?
Разлука рождает жестокие мысли.
Весна сорок пятого... Если вы живы,
То здесь, под Берлином, сражаться должны вы.
...Над местностью горной, равнинной, озерной,
В берлинской лазури пред штурмом последним
Летает весь день самолет наш дозорный,
Серебряный крестик над краем передним.
То в облако скроется, то возвратится,
Ведомый спокойной горячей рукою.
Давно перестал я завидовать птицам,
Завидовать летчикам - дело другое.
Работа мотора доносится слабо,
Кто там барражирует? Может быть, Слава?
Под ним расстилается карта живая,
Но кажется мне, что увидеть он может
Не только всю землю от края до края,
Но люди и судьбы видны ему тоже.
Вон там, на опушке, землянка сырая,
И если все видно насквозь с самолета,
Там немец на нарах лежит, умирая,-
Дыхания нет, лишь осталась икота.
Колючим осколком живот его вспорот,
От судорог он изогнулся упруго,
И видно еще сквозь расстегнутый ворот -
На бляхе овальной написано: "Гуго".
Знакомое имя! Забудем навеки.
А может, его пожалеем? Но позже!
Сомкнулись прозрачные желтые веки...
Как все мертвецы друг на друга похожи!
Что летчику видно еще? Переправа:
Наводят понтоны на речке немецкой.
С высот поднебесных сумеет ли Слава
В родное лицо командира вглядеться?
Спешит командир, выполняя заданье,
И так он отлично владеет собою,
Что здесь не заметят, какое страданье
Ему доставляет движенье любое.
Конечно, покинул он госпиталь рано,
Боясь опоздать к заключительной схватке.
Раскрылась и ноет полтавская рана,
И ноги от брестской контузии шатки.
Летает, летает наш "Лавочкин-пятый",
Как будто качаясь на синих качелях,
И видно пилоту, как, сжав автоматы,
Эсэсовцы пленных выводят в ущелье.
Походкой неровною мимо "газовни",
С землею и небом прощаясь навеки,
Идет наш знакомый - советский полковник,
А следом и Фриц, и французы, и греки.
За час до спасенья погибнуть так глупо,
Так страшно... Но если уж гибнуть, то с честью.
К расстрелу отобрана первая группа.
В ней немец и русский, пропавший без вести.
Глядят на людей вороненые дула.
Бессильно парит самолет в небосводе.
Земля под ногами трясется от гула -
Советские танки уже на подходе.
"Огонь!" И полковник движеньем последним
Собой заслоняет немецкого друга.
А мир наполняется громом победным -
То дизель-моторов могучая фуга.
Охранники мечутся, к лесу приняты,
Поняв, что уже не уйти от расплаты
Но Танин отец не поднимется больше:
К себе притянул он последнюю пулю,
Ценой его жизни спасенный подпольщик
Над ним как в почетном стоит карауле.
Но горя не видно, наверное, с неба,
Иначе бы летчик не выдержал муки
И танкам на помощь бы ринулся смело,
Раскинув сверкнувшие крылья, как руки.
А он все летает, а он вес летает,
Как будто бы книгу вселенной читает.
Я был в это утро в частях сталинградских,
На временном их наблюдательном пункте:
Им маршал на сутки велел окопаться.
Змеятся окопы в рассыпчатом грунте.
Развернута станция наведенья,
При ней авиатор из Ставки главкома.
Смотри - самолетов мгновенные тени
Скользят по лицу, что нам очень знакомо.
Антенна бамбуком серебряным вздета,
Но нет от дозорного с неба ответа.
"Я - "Сокол". Прием". Узнаю я пилота,
О нем написать бы особую повесть:
Земля не забыла его перелета -
Он с Чкаловым вместе летал через полюс.
"Как понял? Прием". Но молчит поднебесье.
"Орел", отвечайте, я - "Сокол"..." Нежданно
Возникла в наушниках легкая песня,
Над полем сраженья звучащая странно:
"До чего обидно, что я ласков не был
И не знал, что завтра улечу на фронт.
Мы с тобой сойдемся, как земля и небо,
Но не так-то близок общий горизонт".
"Орел", прекратите! Обследуйте зону.
Я петь запрещаю. Прием". Но оттуда,
Где солнце несет золотую корону,
Доносится песни веселое чудо:
"Почему молчали сомкнутые губы?
Впрочем, вероятно, ты была права.
Мы такие люди, оба однолюбы.
Нам даются трудно нежные слова".
Взбешен авиатор из Ставки главкома,
Грозит он пилоту лишением званий.
Но в голосе дальнем во время приема
Я слышу мелодию юности ранней:
"Легкие размолвки навсегда забыты,
Все у нас с тобою будет хорошо.
"Орел" говорит. Справа два "мессершмитта".
Снимаюсь с волны. На сближенье пошел"
На бой из-под задранной круто фуражки
Так страшно смотреть, аж по телу мурашки!
Беззвучная буря крутящихся точек,
И выстрелов пушечных нервные вспышки...
Опять узнаю я уфимцевский почерк -
Вокруг офицеры галдят, как мальчишки.
И падает "мессер", крутясь и пылая,
Эскадры Рихсгофена слава былая!
В зигзагах окопов победу пилота
Нестройным "ура" отмечает пехота.
По синим лампасам ладонями хлопнув,
Старик авиатор вылазит на бруствер.
И видно, что он человек не окопный
И кое-что смыслит в воздушном искусстве.
"Полковника надо представить к награде,
Но пусть он поймет, что в бою не до песен.
Придется его, назидания ради,
Упечь на гауптвахту, да суток на десять"
Гремело за Одером выстрелов эхо,
Решались в сражении судьбы столетья.
Из штаба я к летчикам на ночь поехал
С надеждою Славу Уфимцева встретить.
Но здесь появленье мое неуместно:
В подвале разбитого бомбами зданья
Полковник Уфимцев сидит под арестом
За то, что он пел, выполняя заданье.
Глава тридцать пятая
БЕРЛИНСКАЯ ПОДЗЕМКА
По крыше, зеленой от окиси меди,
Сжимая древко самодельного флага,
Уже смельчаки добирались к победе
Под страшным обстрелом на купол рейхстага.
А нам с бригадиром пришлось по-иному
Дойти до победы, дорогой особой:
Мы шли под землей с фонарями, как гномы,
Ручные гранаты швыряя со злобой.
Был путь наш, пожалуй, не менее трудным,-
Строителям вышло ползти, как нарочно,
В метро, что зовется у них унтергрундом,
Пять суток бессонных во тьме полуночной.
С Кайтановым я повстречался случайно.
Давно мы не виделись - более года.
Фонарики наши скрестились лучами
Под мутной капелью бетонного свода.
Он звонко и молодо крикнул мне: "Женька!
Тебя не хватало! Не лезь без оглядки!
Тут можно взорваться, смотри хорошенько,
Держись за мои боевые порядки".
В квартале одном от позиции нашей
В своем бетонированном подземелье
Рейхсканцлер и фюрер, страну потерявший,
Уже принимал ядовитое зелье.
И умер он с Евой своей и собакой
Как раз перед нашей последней атакой.
В разбитом Берлине в канун Первомая
Кончалась вторая воина мировая.
Но здесь, под землей, продолжалось сраженье,
В туннелях поверхностного заложенья.
Мы шли, как проходчики, сжав автоматы,
По метру туннель у врага отбивая.
Пред нами отборные были солдаты,
Грозящая гибелью тьма огневая.
Но фюрер безумный последним приказом
Призвал на подмогу стихию природы,-
И вдруг через шлюзы, открытые разом,
В туннели нахлынули черные воды.
Из Шпрее и мутного Ландвер-канала,
Как кровь из артерий, вода прибывала.
Мы слышали хрип захлебнувшихся немцев,
Последний отчаянный вопль человечий.
Минута - и вот уже некуда деться,
Холодные волны по пояс, по плечи...
Бушует в туннелях весенняя Шпрее.
И Коля зовет на поверхность скорее,
И все это, кажется, очень похоже
На то, как прорвался плывун под Неглинной..,
Был с нами Акишин, мы были моложе
И не собирались идти до Берлина.
Вот здесь перекрытье разрушили бомбы,
И виден весеннего неба кусочек.
Скорее нам выбраться в этот пролом бы!
Вода ледяная кипит и клокочет.
Мы вылезли мокрые, злые как черти,
Как будто в гостях побывали у смерти.
Нас улица встретила странным молчаньем:
Рассвет словно в пекле пожаров разварен,
И простыни ветер, как флаги, качает
Над толпами немцев на грудах развалин.
Мы далее поняли сразу, что это
И есть долгожданная наша победа.
Понять ее силу нам некогда было:
Саперы пошли обезвреживать мины,
А Коля был вызван к начальнику тыла
И выехал срочно в предместье Берлина,
Названье предместья как будто бы Цоссен.
Весенних деревьев прозрачная просинь.
Был штаб расположен в уютненькой вилле,
Оставшейся целой в событиях бурных.
Вниманье Кайтанова остановили
Портреты хозяина в рамках фигурных.
"Знакомая личность! Как будто когда-то
Мы где-то встречались... Вот странность...
А впрочем,
Обычнейший немец в пилотке солдата,
В мундире врага, не в костюме рабочем".
...Штаб тыла загружен был новой работой -
Снабжением берлинцев крупою и мясом.
Гигант-интендант, красный, в бисере пота,
Орал в телефоны сорвавшимся басом:
"Вас жители ждут! Выдвигайте скорее
Походные кухни на Франкфурт-аллее!"
В день взятья Берлина так странно звучало
В поверженном городе жизни начало.
Кайтанов представился. "Вот и прекрасно,-
Сказал интендант.- Вы строитель?"
"Так точно".
"Придется заняться работой опасной:
Снять мины в подземке приказано срочно.
Потом мы дадим вам полгода, пожалуй,
И вы восстановите эти туннели".
А Колино сердце заныло и сжалось,
Все мысли о доме, как порох, сгорели.
"Так, значит, наш путь не закопчен в Берлине,
Придется остаться еще на чужбине!"
Он выехал в комендатуру Берлина -
Взять планы метро. У массивного входа
Берлинцы шеренгою строились длинной.
Какого здесь не было только народа!
Обман, унижение, хитрость и радость
Сплетались в клубок в этом гуле и гаме.
Поодаль, у старой чугунной ограды,
Стоял человек в полосатой пижаме.
С крестом на спине и руками скелета,
С бескровным лицом известкового цвета.
Он что-то по-русски спросил у гвардейца,
И Коля к нему повернулся невольно.
Чтоб в эти глаза молодые вглядеться,
Кайтанову было секунды довольно.
"Так это же Фриц! Это наша бригада!"
Чуть-чуть не сшибив проходившую немку,
Он бросился к Фрицу: "Тебя мне и надо,
Пойдем восстанавливать вашу подземку!"
Глава тридцать шестая
ПЕЧАЛЬНЫЙ НОЧЛЕГ
Любимые, всегда вы ждать должны.
Стихи о скором возвращенье лживы -
Не сразу возвращаются с войны
Те, что сражались и остались живы.
А тех, кто не вернется никогда,
Их тоже терпеливо, безнадежно
Должны мы ждать. Пускай идут года,
Навек расстаться с ними невозможно.
К сорок шестому году, к январю
В Москву мы возвратиться обещали.
Но я пока неточно говорю -
Ведь нас закинуло в такие дали!
Уфимцев переброшен на восток,
Несет патруль над городом Пхеньяном.
Война там кончилась в короткий срок,
Согласно утвержденным в Ялте планам.
А мы в Берлине, Николай и я.
Он на строительстве, а я в газете.
Вы сами понимаете, друзья,
Что мы за целый мир теперь в ответе.
Настала напряженная пора -
Германия рассечена на зоны,
Большой Берлин разбит на сектора,
И в каждом жизнь своя, свои законы.
Открыл, какую мощь таит уран,
Забытый родиной бездомный физик
И растревожил жизнь планет и стран,
Грядущее отринув иль приблизив.
Не потому ли так надменно горд
Союзник наш - студентик в белой каске,
Сидящий за рулем в машине "форд"
Двухцветной сногсшибательной окраски.
У них есть бомба. Будет ли у нас?
У них есть хлеб. Моя страна в разоре.
...В ту пору я уволен был в запас
И стал в дорогу собираться вскоре.
Метро, где Фриц директором теперь,
Работает уже. Так, значит, Коле
Сниматься можно. Дня не утерпеть!
"Ну, бригадир, поедем вместе, что ли!"
До Бреста скорый поезд нас довез,
А дальше на попутных мы решили,
Обратный путь - дорога вдовьих слез,
Улыбок девичьих и снежной пыли.
Отечество! При имени твоем
Волненье перехватывает горло.
Старинным русским словом "окоем"
Твой горизонт я величаю гордо.
И верно - не измерить, не объять
Полей, где шли мы, истекая кровью.
Идем к тебе, чтоб жить и побеждать
И снова верность доказать сыновью.
Нас возле Минска встретила зима,
Развалины прикрыла и болота.
Как магистраль московская пряма!
Крылатым стань - бери разгон для взлета!
Наш грузовик испортился опять -
Мотор был старый и дурного права.
Придется где-нибудь заночевать.
Вот Орша - километра три направо.
Три километра пройдены давно,
Но Орши нет. Иль прошагали мимо?
Пустынно здесь, безлюдно и темно,
И стелется печальный запах дыма.
Но вот пробились топкие лучи
На уровне сапог невесть откуда,
И золотая бабочка свечи
В окне подвальном мечется, как чудо.
То, что чернело глыбами земли,
Как город проступило из-под снега.
Сказал Кайтанов: "Вот мы и пришли,
Но, кажется, здесь не найти ночлега".
Приют был все же найден кое-как
В подвале - общежитии горкома.
Нас обнял незнакомый полумрак,
Но мы себя почувствовали дома.
Кровати тесно выстроились в ряд,
Торчит свеча в коробке папиросной.
Калачиком у стенки дети спят,
Оставив инстинктивно место взрослым.
Бесшумно плачет сыростью стена,
На ней распяты куртки и жакеты,
И партизанская медаль видна
На кофте плисовой, поверх газеты.
Любая койка - площадь всей семьи,
Но две кровати посреди пустые:
То уступают нам места свои
Какие-то ребята холостые.
Давай уснем, давай скорей уснем,
Укроемся шершавым одеялом.
Мы дома... Это наш, советский дом,
Здесь люди служат высшим идеалам,
Здесь черный хлеб по карточкам дают,
Он неподкупен - потому и сладок,
Что вспоминать стеклянный вилл уют,
Пуховиков крахмальный беспорядок!
Я тяжело проснулся, весь в огне,
Наверное, не отдохнув и часу.
Почесываясь, Колька буркнул мне:
"Тут от клопов проклятых нету спасу!"
Потом влилось рассвета серебро
Сквозь щели кровли, как на дно колодца.
Картошка мерно падала в ведро:
Буль-буль... Она здесь бульбою зовется.
И семьи тихий разговор вели,
И школьники тетрадки собирали.
Мы встали, поклонились и ушли,
Чуть горбясь от нахлынувшей печали.
А утром здесь еще видней беда:
Пожарами обглоданные стены,
И лестницы уходят в никуда,
И прямо на земле стоят антенны...
Летит к родному дому напрямик
Отстроенная заново дорога.
Опять гремит попутный грузовик,
И Николай в пространство смотрит строго.
Он говорит: "За столько лет войны
Я ничего не видел в жизни горше,
И мы запомнить навсегда должны
Ночлег в разбитой, разоренной Орше".
|
