|
- 1 -
Евгений Долматовский
"ДОБРОВОЛЬЦЫ"
Глава первая
ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО
Меня обступают друзья и подруги,
Без них не сумел бы вести я рассказ
О жизни и смерти, любви и разлуке,
О трудной эпохе, взлелеявшей нас.
В дорогу! Поставлена первая веха,
Исчеркан пока только первый листок.
Тридцатые годы двадцатого века -
Моих "Добровольцев" далекий исток.
В Москве ослепительно жаркое лето,
Котлами асфальтными полдень дымится,
И в небо над городом серого цвета,
Меж белым и синим исчезла граница.
На новый автобус глазеет Тверская,
Сбегая под горку к Охотному ряду
Еще без деревьев, еще не такая,
Как нынче, - открытая сердцу и взгляду.
"Лоскутной гостиницы" старое зданье
Стоит на Манежной. Изгибами улиц
Сюда пробираемся, как на свиданье,
Бодрясь и робея, спеша и волнуясь.
Здесь шахты контора. Толпа молодежи
У входа гудит. Невтерпеж комсомольцам;
Известно друзьям и родителям тоже,
Что строить метро ты пришел добровольцем,
А тут медицинский осмотр - вот досада! -
Встает на пути. Волноваться не надо.
Гостиничный номер и узок и душен,
И в этом преддверии Метростроя
На древний диван из потертого плюша
Присели четыре еще не героя.
Четыре юнца торопливо разделись
Чего вы боитесь, признайтесь, ребята?
У самого рослого оспа на теле,
Как дождик оставила след рябоватый.
Второй худосочен. Цыплячьи ключицы,
И плечи сутулые - все как угроза,
что он для подземных работ не годится
и тело бело как весною береза.
А третий могуч. Под пушистою кожей,
Как камушки мускулы ходят покато.
Сидит он спокойный, немного похожий
На тех, что смеются с плакатов.
Четвертым был я. Но не стоит об этом…
Одним рождены мы Октябрьским рассветом.
Для нашей души настоящая пытка
Что мы не успели в амурские дали,
Что домну без нас запустила Магнитка
И на Днепрострой мы чуть-чуть опоздали.
"Давайте знакомиться Коля Кайтанов" -
Назвался высокий. И тут же чуть слышен
Худышка поведал как важную тайну
Что он парикмахер - Алеша Акишин.
А третий назвался Уфимцевым Славой,
Высокий, широкий, крутой, неприступный.
(До локтя на левой руке и на правой
Сердца и Русалки наколоты крупно).
С путевкой Сокольнического райкома
Пришел он, воспитанник детского дома.
Чего ж пред осмотром ему волноваться?
Возьмут непременно. Лишь глянут - и точка!
А мы уже знаем, что парню семнадцать,
И могут не взять: не хватает годочка.
Акишин к врачу отправляется первым.
Идет как на казнь, распрощавшись со всеми.
И доктору ясно - расшатаны нервы
И слабые легкие. Трудное племя!
Короткое детство совпало с разрухой,
Прошло по дорогам, историей взрытым,
Макуху грызя, шелушась золотухой,
С большой головой, с кривоногим рахитом.
Осталось поставить лишь крест на анкете:
Старик отобрать самых крепких обязан.
Но, слезы в глазах пациента заметив,
Смущается доктор и медлит с отказом.
"Послушайте, юноша! Вам не под силу
Такая работа. Я просто не вправе…
Вернитесь на прежнюю службу, мой милый.
Ну кто Вас такого в шахту направил?"
"Я сам, понимаете, сам! Добровольно!
Пустите под землю меня! Я здоровый!"
И доктор перо отложил и невольно
Задумался над незадачею новой.
Он выслушал сотни сердец. Проходили
Сквозь руки сухие и быстрые эти
Шахтеры с отметами угольной пыли,
Бежавшие в город кулацкие дети,
Сезонники из Пошехонья и даже
Искатели льгот и рабочего стажа.
А нынче растрепаны и горласты,
Пошли эти самые энтузиасты.
"Вот странные люди! Зачем это надо
Под землю, на самое трудное дело?
С такими не удержу нету, ни сладу!
Жаль мы изучаем не душу, а тело."
"Ступайте домой!" - "Не уйду, не просите!"
"Ну, ладно, еще пожалеете сами….
Я Вам разрешаю, я просто вредитель….
Теперь берегитесь: мы в сговоре с Вами!"
"Спасибо, спасибо!" - И пулею у двери,
Туда, где, нагие, на плюше потертом
Сидим мы втроем, сомневаясь и веря,
Гадая, что сделает доктор с четвертым.
Кайтанов пошел на осмотр. Он спокоен,
Как перед атакой испытанный воин.
Первейший арбатский драчун и задира,
Он полон достоинств и даже раздетый.
(Мы сразу увидели в нем бригадира,
И он, вероятно, почувствовал это.)
А доктор все пишет свои заключенья,
В старинной манере перо нажимая,
Причин учащенного сердцебиенья,
Пожалуй, как следует не понимая.
Я позже узнал ощущенье полета,
Но мы его в праздничный день испытали,
Когда проходные открылись ворота
И мы наконец-то шахтерами стали.
Великое время заборов дощатых,
Звезды автогенной и пыли цементной.
В брезентовых робах проходят девчата,
И наше волненье им слишком заметно.
Осыпали смехом, как мелкою дробью,
Но Коля на них посмотрел исподлобья -
И только одна продолжала смеяться,
Противясь какой-то неведомой силе,
Опасной, когда тебе лишь 18.
Была эта девушка широколица,
Со вздернутой маленькой верхней губою,
На острую шутку, видать мастерица,
Курноса, румяна, довольна собою.
Сквозь этот веселый огонь, как в атаку,
Мы шли вчетвером, улыбаясь неловко,
Средь ящиков, бочек и рельсов к бараку,
Где каждый по списку получит спецовку.
Глава вторая
МОСКОВСКИЕ ШАХТЁРЫ
Отчаянный первый набор комсомольский -
Пока за душою одна лишь отвага.
Спускаясь под землю по лестнице скользкой,
Акишин чуть-чуть не сорвался, бедняга.
Мгновенье одно - непременно бы рухнул!
Он вскрикнул, и голос рассыпался звонко.
Но вдруг он почувствовал жесткую руку,
Его подхватившую, словно котенка.
Никто из товарищей виду не подал,
Что крик его слышал иль робость заметил.
Вступив сапогами в подземную воду,
Мы начали шлепать по лужам, как дети.
Нас Коля Кайтанов повел за собою
Как будто с рожденья знакомой дорогой.
Когда мы уже подходили к забою,
Столкнулся он с девушкой важной и строгой.
Постой, не она ли над нами смеялась
На шахтном дворе в окруженье подружек?
Отчаянно из под платка выбивались
Кудряшки её наподобие стружек.
Кто мог бы подумать: она звеньевая
И мы у нее в подчинении будем!
Спокойно, как будто бы не узнавая,
Как будто впервые увиденным людям,
Она нам сказала: "Беритесь ребятки,
Довольно гуляли, пора и за дело.
Сначала используем вас на откатке"
И нас это слово обидой задело:
Ведь мы добровольцы, бойцы пятилетки!
Нам горы ворочать - и этого мало!
А тут полюбуйтесь - толкать вагонетки
Насмешница приказала.
Как будто уже изготовившись к драке,
Уфимцев пошел ей навстречу по-бычьи.
Но Коля Кайтанов в мерцающем мраке
Стоял неподвижно - само безразличье,
Начальнице бросив ехидное слово:
"Мы, детка, на всякое дело готовы!"
В ответ звеньевая, горда своей властью,
Прикрикнула весело: "Хлопцы, дружнее!"
На чье-нибудь горе, на чье-нибудь счастье
На узкой дорожке мы встретились с нею.
Всю смену мы так вагонетки катали
Уфимцев со мною, Кайтанов с Алешей
И легким нам труд показался вначале,
И тяжесть породы - пуховою ношей.
Где шахта расширена, около клети,
Нас встретил один человек низкорослый.
Держался он так, будто в шахте лишь дети,
А он здесь единственный взрослый.
Приветливо щуря горячие глазки,
Он буркнул: - "Орлы!" - и проследовал дальше.
Но юность в такой не нуждается ласке,
Легко отличая душевность от фальши.
В ту ночь заместитель начальника шахты
Запомнился новым шахтерам едва ли.
По доскам настеленным, мокрым и шатким,
Мы та до утра вагонетки катали -
Туда и обратно, к стволу и забою.
Кто первым нагрузит? Кто первым вернется?
Не знал я, что небо видать голубое
Со звездами ночью и днем из колодца.
Там возле ствола, как при вечном рассвете,
Наверх подавая звонки то и дело,
Сидела сигнальщица в красном берете,
Принцесса подземного царства сидела.
В тяжелом резиновом комбинезоне,
Она оставалась и тонкой и хрупкой
И гладила, словно собаку ладонью
Большой телефон с неуклюжею трубкой.
Таинственны эти наивные брови
Опасны ресниц осторожные взлеты…
Напарник мой Слава стал сразу суровей,
Как будто от новой внезапной заботы.
И мы по причинам особого рода,
Друг другу о них не промолвив ни слова,
Спешили катить вагонетку с породой,
Чтоб с этою девушкой встретиться снова.
И смена у нас не прошла - пролетела.
Но, выйдя опять вчетвером на поверхность,
Мы все ощутили, как бродит по телу
Усталость. Но так и должно быть, наверно.
Однако она, как прибой, нарастала
И шумом глухим наливалась нам в уши,
И так нам тепло, так уютно нам стало
В пропахшем сосновою свежестью душе!
Мы в струи воды погружались как в дрему,
На миг удивившись потерянной силе,
И, словно ко дну опускаясь морскому,
В потоках вились, колыхались и плыли.
На цыпочках, боком вошли в раздевалку.
Где в шкафчиках нас ожидала одежда,
И вышли на площадь, шагая вразвалку:
Рабочие люди - народа надежда!
Стоял у подъезда гостиницы старой
И вслед нам смотрел сквозь очки роговые
В квадратных штанах иностранец с сигарой,
Москву посетивший, должно быть, впервые.
Платком он протер окуляры от пыли.
"Зачем при невежестве и бедноте их
Весь город строительством разворотили?
Что выйдет из их большевистской затеи?"
А мы улыбались спокойно и гордо.
Неся по Москве свое званье "рабочий"
Не после победы, не после рекорда -
Лишь после одной метростроевской ночи.
Казалось нам, встречный любой и прохожий
Узнает строителей с первого взгляда:
Наверное, мы на героев похожи -
Не просто четыре юнца, а бригада.
Конечно, нам только мерещилось это,
Однако прищуренным глазом за нами
Следил из окна своего кабинета
Тот карлик, что в шахте назвал нас орлами,
Товарищ Оглотков.
Еще и теперь я
Понять не могу - говорю вам по чести, -
Откуда в нем столько взялось недоверья,
Прикрытого тонкою пленкою лести.
Он думал: "Какие счастливые лица!
А может они из враждебного класса?
Хотят в пролетарском котле провариться?
Но нет! Их не скроет рабочая масса"
А мы уходили по улицам узким,
Усталые, сонные, тихо шагали.
Нам встретилась девушка в ситцевой блузке,
И мы ее даже сперва не узнали.
Такая прозрачность в чертах ее тонких -
Огнем опалит или вьюгой закружит?
И женщины строгость и робость девчонки,
И что-то мальчишеское к тому же!
Принцесса подземного царства! И Слава
Зашел осторожным движением справа.
"Куда Вы спешите?" - "Иду за подружкой,
Её вы, наверное, знаете, Лелю?"
"Позвольте, пожалуйста, взять вас под ручку!"
"Какие вы быстрые! Ой, не позволю!"
Сказала она, что зовут ее Машей
И скучно одной ей в компании нашей.
Конечно, гурьбою за Лелей зашли мы,
Жила она рядом - на старой Волхонке.
И долго бродили мы, смехом счастливым
Звеня в нашей милой арбатской сторонке.
Глава третья
УДАРНАЯ БРИГАДА
Всю тяжесть работы не сразу узнали,-
Такими мы были тогда молодыми,-
Но руки и ноги чугунными стали,
И, кажется, пуха с земли не подымишь.
Но каждый не мог себе даже представить,
Что в жизни дороги и легче бывают.
Мрачнели Уфимцев, и я, и Кайтанов,
Спецовки гремучие надевая.
И только Акишин смеялся нескладно,
Заметно храбрясь, суетился без толку.
А Слава сказал: "Порезвился - и ладно.
С весельем таким и заплакать недолго"
Рабочая ночь бесконечной казалась.
Как будто зимуем мы в Арктике где-то
Над нами, не зная про нашу усталость,
Цвело и шумело Московское лето.
И мы удивлялись тому, что девчата,
Как прежде смешливы, бодры и задорны.
И, вытерев пот на щеках рябоватых,
Кайтанов толкал вагонетку проворно.
А рядом Акишин влачился по шпалам,
Таким оказался настойчивым малым!
Мы сразу привыкли в труде торопиться,
Как бы возводя бастион перед боем,
Как будто должны перегнать заграницу
Сейчас же, вот здесь, где мы дышим и строим.
И дни проносились, звенели, летели,
Тягучей усталости не потакая,
Сперва пятидневной рабочей неделей,
Потом шестидневкой - была и такая.
По-прежнему в шахте мы с Лелей и Машей
Словесным турниром друг друга встречали:
Еще не настала для юности нашей
Пора беспокойной и светлой печали.
Кайтанов мечтал о бригаде ударной,
О славе рекордов, о громе победы.
С ним часто донбасские крепкие парни вели снисходительные беседы.
Он слушал их, не замечая насмешек,
И спрашивал, спрашивал, спрашивал, снова.
Видать, по зубам ему крепкий орешек,
Насмешкой не сбить с панталыку такого!
Уфимцев под землю спускался иначе:
Играючи удалью, веря удаче,
Казался он бронзовым рядом с Алешей,
Сгибавшимся под непосильною ношей.
А я выходил…. Но не будем об этом.
Таким вдохновеньем дышали забои,
Что должен был стать непременно поэтом
Один из ребят под московской землею!
Кайтанов на шахте стал общим любимцем,
Когда комсомольскую создал бригаду.
Его ревновали и я и Уфимцев
К улыбке парторга, к девичьему взгляду.
Ходил он размашисто. Эту походку
В толпе и сейчас отличу и узнаю.
С откатки он нас перевел на проходку -
Врубайся в породу, бригада сквозная!
Мы пики стальные вонзали с размаха
В девонскую глину. На досках учета,
Где только недавно ползла черепаха,
Взлетал высоко силуэт самолета,
И каждая смена друзьям приносила
Особую новость, Открытье большое.
Цвела наша юность и полнилась силой -
С распахнутой курткой, с открытой душою.
Теперь те далекие дни вспоминая,
Уйдя с головой в стихотворные строки,
Признаться по чести, я так и не знаю,
Что может быть в жизни чудеснее стройки,
Где сутки делились не ночью и ранью,
А первою сменой и сменой второю,
Где шахта была для друзей как дыханье
И даже важней, чем дыханье, порою.
На век неразлучных нас было четыре,
И столько нам счастья страна подарила,
И столько нам горя готовилось в мире!...
Давненько, в тридцатых годах это было.
Неслышно вползала в наш праздник весенний,
Меняя окраску змея подозрений:
Товарищ Оглотков в своём кабинете
Ходил и ходил, потирая ладони.
"Уж очень ретивы ударнички эти,
Такие в момент обойдут и обгонят!"
А мы пировали в ударной столовке
Заметьте: столовке, никак не столовой,
"Фартовый", "малина", "буза", и "шамовка"
-
Казалось чудесным нам сорное слово.
При входе вручались нам вилка и ложка,
При выходе мы отдавали их снова.
Картошка с селедкой, селедка с картошкой -
В то время мы блюда не знали другого.
Но на небе утреннем нашем ни тучки.
Как все замечательно, ясно, красиво!
Хрустим мы червонцами первой получки
И пьем жигулевское светлое пиво.
Кайтанов подвыпивши, стал неуёмным:
"Айда покупать друг для друга подарки!"
Детекторный тут же был куплен приемник.
И галстук. Один. Неказистый и жаркий.
(А галстуки были в то время не в моде,
В конфликте с юнгштурмовкой полувоенной.
Казались носители галстука вроде
Кого? Ну хотя б самого Чемберлена)
К себе в общежитье вернулись мы поздно,
Но все ж натянули антенну на крышу.
В прохладном бараке на Третьей Извозной
Всю землю ребята хотели услышать.
|
