|
- 2 -
Евгений Долматовский
"ДОБРОВОЛЬЦЫ"
Глава четвёртая
ПЕРВОЕ СВИДАНИЕ
О дружбе писать я подробно не буду.
Кайтанов с Уфимцевым, я и Акишин -
Всегда вчетвером появляясь повсюду.
Никто не унижен, никто не возвышен.
В бараке своем за Москвою-рекою
Друг с другом никто никогда не ругался.
Но как-то под вечер случилось такое:
Кайтанов надел наш единственный галстук.
И зная, что сердце товарищей ранит,
Нарушив порядок в сложившемся быте,
Сказал нам: "Ребята, сегодня я занят".
"А как же кино?" "Мой билет продадите!"
Тут наш бригадир побелел как бумага.
(Насколько я помню, краснеть не умел он)
Мы розно не делали раньше ни шага,
Не первый ли шаг без товарищей сделан?
И вот он уходит, боясь оглянуться.
Походкой, что кажется легче полета.
И песни у нас без него не поются.,
И нам ни о чем говорить неохота.
А вечер чудесен. Застыла природа,
Полна равновесья, покоя и меры,
И только с химического завода
Опять дуновение с привкусом серы.
Но это ведь, может быть горечь иная?
Не знаю, не знаю…
А с тихой Волхонки к Охотному ряду
В вечерних лучах поднимаются двое.
Торжественно, тихо идут они рядом
Вдоль новых заборов, разрытой Москвою.
На Леле короткое белое платье,
Стянул ее волосы красный платочек.
Обязан особо его описать я,
Ему уделяя хоть несколько строчек.
Он был подороже уборов богатых,
Приметой эпохи, лоскут кумачовый,
Короной рабфаковок и делегаток
И маленьким знаменем женщины новой.
А Коля шагает в отцовской кожанке
Из старой потертой рассохшейся кожи.
Ему, вероятно, в ней тесно и жарко,
Но в том никому он признаться не может.
Добавим наш галстук, повязанный крепко,
И запонку, в шею вонзившую жало,
И новую, с хлястиком кепку -
И будет портрет дорисован, пожалуй.
Свиданье! Конечно, то было свиданье!
Но встреча влюбленных в тридцатые годы
Немного боялась такого названья,
В нем видя явленье дворянской природы.
Идут они рядом дорогой знакомой.
Охотный гремит в неустанной работе -
Вот строится здание Совнаркома
И корпус гостиницы новой напротив.
А вот и копер - комсомольская шахта.
Не здесь ли с рассветом придется обоим
Спускаться под землю по лестницам шатким
И хлюпкой дорогой шагать по забоям?
Стоит на копре человек из фанеры
В спецовке широкой и шляпе огромной,
Исполненный кем-то в кубистской манере,
Неровно окрашенный краскою темной.
И двое глаза опустили стыдливо,
Как будто фанерная эта фигура
На них, оторвавшихся от коллектива,
Глядит с высоты подозрительно - хмуро.
"Кайтанов, поедем в Сокольники, что ли?"
"Пожалуй, немножечко далековато…"
"Поедем!" Глаза загорелись у Лели.
Трамвай №6 атакуют ребята.
Не втиснуться - страшная давка в вагоне.
Кондукторша дергает дважды веревку.
Но эти прицепятся, эти догонят,
Для них не придется продлять остановку.
Тяжелую гроздью висят пассажиры,
И Коля почти обнимает подругу.
Ее закружило, она положила
На руку его свою твердую руку.
Когда б этот миг задержался навеки,
Она бы летела, летела, летела,
Стыдливо смежая счастливые веки,
К могучим плечам приникая несмело.
Летит наша Леля, душой замирая,
И так ей спокойно, и так ей тревожно!
Одна остановка, за нею вторая,
И жаль, что в вагон им протиснуться можно.
Сейчас он ей скажет то самое слово,
То слово, которое ново и вечно.
Но Коля Кайтанов, насупясь сурово,
Глядит на трамвай переполненный встречный.
Вагон, задыхаясь, проносится мимо,
И он говорит, наклоняясь над нею:
"Метро обязательно, необходимо
Построить в Москве, и как можно скорее."
Наверное, час продолжалась дорога.
Вокзалы их встретили шумом и звоном.
Вдоль старых домишек, мерцавших убого,
Они подъезжали к Сокольникам сонным.
И вот наконец они вышли на Круге.
Кайтанов басил, наклоняясь к подруге.
В ответ лишь кивала счастливая Леля,
Казалось волшебным ей слово любое.
Меж ними возникло магнитное поле,
Как током весь мир, заряжая любовью.
Они проходили по узким аллеям,
Над озером черным стояли на склоне
И он ее жесткую руку лелеял
В гранитной своей ладони.
Они заблудились меж просек оленьих,
Под сенью берез и весенних созвездий…
Влюбленные завтрашнего поколенья,
Как просто вам будет в Сокольники ездить!
И новая юность поверит едва ли,
Что папа и мама здесь тоже бывали.
Им долго обратно шагать предстояло
Был Коля задумчив, и Леля устала.
Рассвет их настиг на безлюдной Мясницкой.
Прохлада, и небо совсем голубое,
И Леля призналась "Кайтанов, мне снится,
Что так вот всю жизнь мы шагаем с тобою…"
Ну, что он подругу молчанием дразнит?
И вдруг, словно ливня веселые струи,
Как майская буря, как солнечный праздник,
Её закружили его поцелуи.
Зеркальные стекла соседней витрины
Влюбленным устроили тут же смотрины,
И вслед улыбались им все постовые,
Хотя и милиция - люди живые.
И Леля шептала: "Не надо, не надо!..." -
Пока они шли до Охотного ряда.
Глава пятая
ПЕРВАЯ СБОЙКА
Как выхлопы гоночного мотоцикла,
Стучат молотки среди света и мрака.
Вдруг стихла атака. В туннеле возникла
Сперва потасовка, а дальше и драка.
Какая-то странная, дикая сцена -
С Уфимцевым борется дюжий проходчик.
Забой не дает предыдущая смена -
Свои молотки уступить нам не хочет.
Зажмурясь, бросается в битву Акишин
И Леля пошла в рукопашную яро.
Она тяжело и прерывисто дышит.
И Коля усердствует: "Дайте им жару!"
Но сам не воюет и не разнимает,
А лишь наблюдает двух смен столкновенье.
Ведь он бригадир, а бригада сквозная,
Вся эта ватага в его подчиненье.
Печально бы кончилось это, быть может,
В опасный момент появился однако,
Парторг, или попросту дядя Сережа.
"Эй, черти подземные, что тут за драка?"
Он бросился в самую свалку и вынес
Оттуда подмышкою Лелю, как куклу,
Потом перед Славой Уфимцевым вырос:
"Я тоже умею! Уж стукну, так стукну!"
Уфимцев вздохнул и уставился косо
На темный кулак, возле самого носа.
Ребята смутились, и, сделавшись строже,
Парторг бригадира берет в переделку:
"Тебе за баталию крепко наложим,
Планируешь плохо и плаваешь мелко!
Понятно, что в сбойке участвовать хочет
Бригада ударная в полном составе.
Придется подумать, расставить рабочих,
Две смены зараз до рассвета оставить.
Юнцы все равно не уйдут ни в какую:
Они ж добровольцы, пускай атакуют!"
Бригада притихла, прерывисто дышит,
Не в силах умерить волненье.
Сквозь стенку забоя неясно услышав
Далекое сердцебиенье.
Товарищ, ужель мы дошли
До самого сердца земли?
Сегодня сойдутся глубокие штольни,
Охотный на площадь Дзержинского выйдет.
У дяди Сережи, от радости, что ли,
Очки запотели, сквозь них он не видит.
Для старого штейгера из Криворожья
Заманчиво ново туннельное дело.
Во френче старинном наш дядя Сережа.
В котором еще воевал против белых.
У штейгера уголь в морщинах и порах
Как память о службе шахтерской синеет.
(Вот так и у нынешних юношей порох
На раненых лицах проступит позднее)
Тепла, жарка такая ночь
Аж куртки с плеч и шляпы прочь,
Сверкают спины мокрые.
Под пиками кипит земля,
То сыпля брызги, то пыля
То сепией, то охрою.
Прижавши рукоять к груди,
Идет Кайтанов впереди,
А Леля, чуть не падая,
Сгребает землю дочиста
Рывком с железного листа
Совковою лопатою.
В забое шум и толкотня.
Уфимцев топором звеня,
Установил крепления.
А за стеною тихий стук,
Как будто там томится друг,
Как будто ждет спасения.
Утих отбойный молоток,
И чистый воздуха поток
Ударил в лица потные.
В дыру просунута ладонь,
Вся в глине скользкой и седой,
Могучая и плотная.
(Потом, пробившись в Сталинград,
Мы вспомним радость двух бригад,
Объятья метростроевцев.
И так же будет с Волгой Дон
Когда-нибудь соединен
Как нынче штольни сходятся.)
Откуда ни возьмись - цветы!
"А кто принес их? Маша, ты?"
"Ой, нет, не я! От сырости,
Предвидя праздничные дни,
Здесь, прямо под землей они
Сумели сами вырасти.
А ты не замечал, что тут
Цветы всегда у нас цветут,
Как лампочки на линии?"
Подруга к Славе подошла
Ему охапкой отдала
Все ирисы и лилии.
Она веселый слышит смех
И говорит: "Букет для всех,
Бригаде принесла его!
Цветы, для тех, кто впереди!
Пилот, понюхай, но - гляди -
Букета не присваивай"
(У Славы прозвище "Пилот",
Его вся шахта так зовет
За увлеченье страстное:
В аэроклубе по утрам,
На страх врагам на радость нам,
Штурмует небо ясное)
Все расширяется забой.
И митинг вспыхнул сам собой.
И в звонких криках митинга
Слышны Кайтанова слова:
"Не подкачали мы, братва,
И "сбились" изумительно"
Вдруг расступился первый ряд.
Оглотков! Мрачен гневный взгляд,
И губы перекошены.
Он речь Кайтанова прервал:
"Кто в сквере клумбу оборвал,
Товарищи хорошие?
Не пощажу я никого
И в пыль сотру за воровство,
Герои уголовные!"
На Машу посмотрели все
Потом на лилии в росе,
На ирисы лиловые.
Став белым от ярости дядя Сережа
Оглоткову медленно вышел навстречу.
"Я эти цветочки сорвал. Ну и что же?
Казнить собираетесь? Ладно, отвечу.
Чего вы волнуетесь из-за букета?
Цветы нам нужны обязательно, ибо
Сегодня у хлопцев большая победа.
Пришли их поздравить? За это спасибо."
Оглотков состроил кривую улыбку:
"Ты все митингуешь? Хорошее дело!
Он понял, что нужно исправить ошибку,
И начал искать отступленье несмело.
Но праздник испорчен в бригаде ударной,
Во встречной бригаде невесело тоже.
А Маша и Слава глядят благодарно
На дядю Сережу.
Глава шестая
БУРЕВЕСТНИК
Великого времени гулкое эхо
Звучало в туннелях той юной порою.
К товарищу Горькому просят приехать
Ударниц московского Метростроя.
В парткоме волненье: девчата увидят
Его самого и Роллана на даче.
Ребята, конечно, немного в обиде,
Но Леле и Маше желают удачи.
Цветочного ветра прохладная ласка,
И щеки пылают в счастливой тревоге.
Расхлябанный "газик" - смешная коляска -
Несется по старой Смоленской дороге.
Летят, как в кино, перелески, пригорки,
И Леля бодрится: - Держись, не теряйся!
И вдруг, словно книга ожившая, Горький
Стоит на высокой открытой террасе.
Он в сером костюме, немного сутулый,
Рукою приветливо машет девчатам.
Усы они видят, и острые скулы,
И чистые искорки глаз грустноватых.
Над пепельным ежиком вьются несмело
Табачного дыма прозрачные нити:
- Приехали! Я оторвал вас от дела?
Но вы уж меня, старика, извините! -
Тут Леля, как выстрелом, бахнула сразу
Еще из Москвы припасенную фразу:
- Мы прибыли к вам с комсомольским приветом,
Вы наш Буревестник! - Но Горький при этом
Такую гримасу состроил, что Леле
Пришлось перестраиваться поневоле.
А Горький сказал: - Вы живете по планам,
И план нашей встречи я так намечаю:
Я вас познакомлю с Роменом Ролланом,
Потом посудачим немного за чаем,
Потом погуляем... Согласны, девицы?
(Но слово "девицы" звучало как "дети".)
Тут вышел навстречу старик тонколицый
И подал им руку в крахмальной манжете.
Хозяин подвинул плетеные кресла,
На стол положил он рабочие руки.
Расселись, и сразу неловкость исчезла.
И Леля, прильнув на мгновенье к подруге,
Скороговоркою ей прошептала:
- Ой, Маша, Роллана-то я не читала!
А Горький в - мундштук заложил папиросу.
Как солнце сквозь дым, нашу жизнь осветили
Раздумьем пронизанные вопросы:
- Как будете жить? Как живете? Как жили?
И девушки стали рассказывать бойко
О том, как трудна была первая сбойка,
О том, как плывун отжимают в кессоне...
И видели ошеломленные гостьи,
Что Горький их жизни кладет на ладони
И словно сгребает в могучие горсти.
- А как у вас дружат, встречаются, любят?
Спросил он у Маши. Но вместо ответа
Призналась девчонка, что в аэроклубе
Летать она учится целое лето
И завтра ей прыгать. Конечно, впервые!
Боится ль? - Не очень! Ну, самую малость...
- Да, девушки, вижу, что вы боевые,
И много вам счастья на долю досталось!
И Горький задорно взглянул на Роллана,
Как будто отец, представляющий дочек,
И хмыкнул неловко, достав из кармана
Батистовый, в крупную клетку, платочек.
Накинув крылатку со львами из меди,
Роллан оставался бесстрастен и бледен.
Душа, очарованная навеки,
Что видел он в образе девушек наших:
Аннету Ривьер или новые реки?
Не знали об этом ни Леля, ни Маша.
Заранее кем-то был хворост подобран
И сложен в чащобе старинного парка,
И Горький, склонившись с улыбкою доброй,
Костер распалил, небольшой и неяркий.
Вокруг разместились хозяин и гости,
И каждый читал по-особому пламя,
Оно то суставы ломало со злостью,
То рдело цветочными лепестками.
Быть может, Роллану, укрытому тенью
Спокойной и чистой печали,
Как зримая музыка, эти сплетенья
Симфонией нового мира звучали?
Что Леля в извивах костра находила?
Одно лишь сиянье, одно лишь горенье
Открытой души своего бригадира,
А с ним и всего поколенья.
А Маша?.. Зачем она в пламя смотрела?
Не стоило этого делать, быть может...
Зеленая ветка в костер залетела
И вспыхнула тоже.
...И Горький шепнул: - Я решил почему-то,
Что вы оробели, смутились вначале,
И стал ваш рассказ о прыжке с парашютом
Неточным: небось, о любви умолчали? -
Откуда он знает? И девушка сразу
Поведала Горькому в светлом восторге
О Славе Уфимцеве синеглазом,
Красавце, проходчике и комсорге.
Ах, Слава Уфимцев! Когда бы ты слышал
Признания эти! В земные высоты
Взлетел бы ты сердцем, наверное, выше
Предела, что могут достичь самолеты.
Вились над костром золотые извивы,
Сливаясь с вечерним сиянием зорьки.
И Леля поглядывала ревниво:
О чем это шепчутся Маша и Горький?
Однако к концу подходила беседа.
- Друзья! Расставаться не хочется с вами.
На шахту я к вам непременно приеду,
Хотя поругаться придется с врачами.-
А Маше шепнул: - Разговор между нами,
Я в этих делах молчаливей могилы.
В костре пробежало по веточкам пламя,
Темнея, теряя последние силы.
Как жаль, что так быстро окончилась сказка!.
И лица подружек задумчиво-строги.
Расхлябанный "газик" - смешная коляска -
Несется в Москву по Смоленской дороге.
|
