На главную
Биография    Фильмография    Статьи    Галерея    Памяти Маэстро    В бой идут одни "старики"    Форум

- 8 -

Евгений Долматовский
"ДОБРОВОЛЬЦЫ"

Глава двадцать вторая
ВСТУПЛЕНИЕ В ПАРТИЮ

На карте штабной не заполнены клетки,
О вражеской крепости сведений нет.
В своем блиндаже результатов разведки
Всю ночь ожидает Военный совет.

Ввалились бойцы. На подшлемниках - иней,
Изорваны в клочья халаты на них.
"Где старший?"
"Добравшись до вражеских линий,
Гранаты и диски он взял у двоих
И всем приказал: "Отправляйтесь обратно!
Здесь ночью нельзя разобрать ни черта.
Я на день залягу в сугробе. Понятно?
Ну, вроде покойника или куста".

Как медленно, как бесконечно тянулся
Тот первый, непраздничный день января!
"Вернулся разведчик?"
"Еще не вернулся,
С НП не звонили, точней говоря".
Приказано северней пушкам ударить,
И послан опять истребитель в полет.
"Ну, что там?"
"Ну, как там?"
"Вернулся тот парень?"
"С НП передали: пока не идет".
Но вот наблюдателя голос далекий
Звучит в телефоне, и тесно словам:
"Приполз. Обморожены руки и щеки,
Но требует, чтобы отправили к вам".

Его притащили на связанных лыжах,
А сам он протиснулся в дверь блиндажа.
Халат его в пятнах, багровых и рыжих.
Поди разберись, это кровь или ржа.
И я узнаю своего бригадира,
А он, вероятно, не видит меня.
Уставился взглядом в глаза командира,
Спокойный и страшный стоит у огня.

"Скорее врача!"
"Все п порядке, не надо!
Докладывать можно?"
"Я слушаю вас".
"Железобетонная эта преграда
По гребню холмов пролегает как раз.
Я все там облазил. Район необычный.
Вот карта. Я каждый обследовал дот.
Построена крепость, признаться, отлично,
Бетон исключительный, марки "пятьсот".

И вдруг перед ним затуманились лица,
И, сдвинутый воздуха теплой волной,
Он медленно-медленно начал валиться
На стол, на скамейку, на пол земляной.
Читатель! Я знаю, ты мной недоволен:
О юности звонкой обещан роман,
А что за герои? Тот ранен, тот болен,
Тот гибнет, взлетая навстречу громам.
Но я ничего переделать не властен,
От правды не вправе, не в силах свернуть.
Нам выпало самое трудное счастье -
Идти впереди и прокладывать путь.

Я ночью привез о Кайтанове очерк.
Редактор сказал: "Ничего матерьял.
Над крепостью вражьей все время летал,
Огонь на себя принимая... Не медли -
Езжай, разыщи его и опиши.
Поменьше про всякие "мертвые петли",
Побольше про дружбу и твердость души"
.
Я снова пускаюсь в маршрут бесприютный
Дорогой рокадной, машиной попутной.
Ищу по озерам пристанище "чаек".
У летчиков корреспонденту дадут
Громадную кружку горячего чая
И что-нибудь погорячее найдут.
Но вот разговор - это трудное дело:
Не вытянешь слова из этих ребят.
Направят к инструктору политотдела
Да буркнут про карту: такой-то квадрат.
А подвига нет. Выполнение задачи -
И только. Да как их еще я найду?
Но вот показались безмолвные дачи
И строй самолетов под кручей на льду.

Дежурный сказал: "Нелегко добудиться:
Семь вылетов за день. Устал лейтенант".
Шинель отвернул я. Да это ж Уфимцев?!
Хоть бачки такие, что трудно узнать.
Поближе фонарик. Товарищ мой, ты ли?
И снова ты выполнил дружбы закон.
Не дрогнут ресницы его золотые,
Быть может, впервые увидел он сон.

Мое поведение здесь непонятно:
"Не смейте будить его. Дремлет - и пусть.
Пока. Я в редакцию еду обратно.
Я знаю, как песню, его наизусть.
А подвиг сегодняшний видел воочыо".
И снова карельскою вьюжною ночью
Пускаюсь я в снежный маршрут безотрадный
Машиной попутной, дорогой рокадной.
Безумствует стужа. А молодость рада!
Какое тепло я в метели нашел!
Ты вместе по-прежнему, наша бригада,
Мое поколение, мой комсомол!
На лицах от знамени отблеск багровый.
С отцами сумели мы стать наравне
На этой короткой, на этой суровой,
Тяжелой для нас и для финнов войне.
Жестокие мучили нас неудачи,
Но если б не битва на выборгском льду,
Могла бы судьба Ленинграда иначе
Решиться потом, в сорок первом году.

Ты помнишь прорыв? Исступленье пехоты,
Впервые бегущей за гребнем огня,
И танк, наползающий прямо на доты,
Хоть пушка мертва и пылает броня?

Прорвали! Прорвали! Как черная пена,
Кипит опаленный разрывами снег.
Саперы взрывают форты Хотинена,
А Гуго считал, что их строил навек.

По полю разбросаны камни и трупы,
Фонтаном взлетают бетона куски.
Рассеялся дым. Отопления трубы -
Как мертвые красные пауки.
Торчком арматура. На глыбе бетонной,
От края переднего невдалеке,
Кайтанов сидит и рукой опаленной
Отрывисто пишет на сером листке.
Но это не Леле письмо.(К сожаленью,
Товарищ мой писем писать не любил.)
Я через плечо прочитал:

"Заявленье

Готов, не жалея ни жизни, ни сил,
Служить своей родине. Если достоин,
Отныне считать коммунистом прошу.
Я, как комсомолец, строитель и воин,
Билет нашей партии в сердце ношу".
Тряхнул я старинного друга за плечи.
И он обернулся. Мы рядом опять.
"Ты здесь? Вот и славно. Я ждал этой встречи.
За очерк шикарный хотел отругать:
В нем Слава и я на себя не похожи...
Ну ладно, забудем. Бери карандаш,
Скорее пиши заявление тоже,
Пусть будет у нас одинаковый стаж".
Сказал и задумался. У бригадира,
В зрачках затаившего сталь и тепло,
Все в жизни естественно так выходило,
Как будто иначе и быть не могло.

Мы там, где трудней! Вот наш лозунг и выбор.
Короткий привал - этот взятый редут.
Над нами летят самолеты на Выборг,
Вперед под огнем коммунисты идут.

Глава двадцать третья
ОРДЕНОНОСЦЫ

Снег тополиный - верная примета,
Что повстречались года времена,
И незаметно переходит в лето
Короткая московская весна.
Теплынь и тишь. В такой хороший вечер
Мир виден, как сквозь призму хрусталя.
Прозрачным, легким сумеркам навстречу
Счастливцев трое вышло из Кремля.

Одна лишь четкость в шаге их нескором
Напоминала о военных днях.
Обтянутые красным коленкором
Коробочки несли они в руках.

По Красной площади шагали трое
Строителей, питомцев Метростроя.
Один был в гимнастерочке короткой
С петлицами небесной синевы.
На крепкий чуб надвинутой пилоткой
Слегка смущал он девушек Москвы
И приводил мальчишек в исступленье,
Рождая бурю счастья и тревог:
"Смотри, смотри! Вот звездочка, и Ленин,
И рядом метростроевский значок".

Второй товарищ - длинный, рябоватый,
Серьезен слишком - видно по всему.
Не угадать, что голуби с Арбата -
Лишь свистнет - вмиг слетелись бы к нему.
Шагает он походкою степенной,
Как будто бы идет издалека.
Два ордена, гражданский и военный,
Оттягивают лацкан пиджака.
И мальчики глядят вослед влюбленно
И, забежав, шагают впереди.
Эмалевые красные знамена,
Как сгустки славы, на его груди.

А третий? Что рассказывать о третьем?
Восторженно глядел он на друзей
И видел их в том розоватом свете,
Что осужден в поэзии моей.
Да, третий самой младшею медалью
Был награжден, но все ж гордиться мог
Тем, что на ней отсвечивают сталью
Скрещенные винтовка и клинок.

Найдя приют в кайтановской квартире,
Отметили мы этот славный день.
Я не решаюсь говорить о пире,
Чтоб не набросить на героев тень.
Пишу об этом в самом строгом стиле.
Пусть думают, что парни из метро,
Как ангелы, коль что-нибудь и пили,
То, скажем, в крайнем случае - ситро.

И вновь и вновь хотелось нам друг другу
Рассказывать о впечатленьях дня:
Когда Калинин пожимает руку,
Пускай твоя большая пятерня
Не выражает чувства слишком крепко -
Михал Иваныч выдержит едва ль.
Таких гостей встречает Кремль нередко,
Восторженных, с ладонями как сталь.

А Леля только ахала:
"О, боже, Какое счастье! Как вам повезло!
Когда я героиней стану тоже,
Кайтанову на гордость и назло?"
Довольно о наградах, критик скажет.
Их воспевать не стоило труда.
Теперь не носят орденов и даже
Прикалывают планки не всегда.
Но вы, товарищи, меня поймете:
Была такая ранняя пора -
Еще у орденов на обороте
Трехзначные писались номера.

Мы праздновали жизнь, весну, удачу.
Хватало яств на Лелином столе.
Всем вместе нам, со Славиком в придачу,
Едва-едва исполнилось сто лет.
Не знаю, это много или мало?
Но тут в дверях послышался звонок,
Вошел парторг, и всем нам сразу стало
Не сто - сто шестьдесят один годок.
Ширококостый, в гимнастерке синей,
Он трижды крепко обнял сыновей.
Да, каждый мог ему считаться сыном
По трудовой истории своей.
Его, как прежде, дядею Сережей
Мы называли, но казалось нам,
Что стали старше мы, а он моложе,
Коль возраст измерять не по годам.

Мы этот вечер в точности опишем.
Какая Леля странная была:
Она о том, что приезжал Акишин,
Хотела рассказать и не могла,-
Боялась фразою неосторожной
Его любовь задеть иль оскорбить.
А скрыть, что приезжал он, невозможно,
И все ж она не знала, как тут быть.
Спасибо, Славик выручил, поведав,
Что к ним хороший дядя приходил,
Плескался в ванне, ночевал, обедал,
Играл. А папу звал он "бригадир".

"Моряк Акишин! Это гениально!" -
Кайтанов восторгался и шумел,
Не замечая, что жена печальна
И у нее другое на уме.
И грянул разговор многоголосый,
Теперь знакомый каждому из вас,
Все эти явно штатские вопросы
И бесконечный фронтовой рассказ:
Рассказчик начинает про другого,
А все ж нет-нет и о себе ввернет,
И даже то невиданно и ново,
Что всем давно известно наперед.

В речах мы упражнялись, как витии,
Но кое-как беседа перешла
От фраз высоких на дела земные,
Вернее - на подземные дела.

Глава двадцать четвертая
КАК ПРОВАЛИЛСЯ КАИТАНОВ

Кайтанов и Леля проходят по штольне,
Дают указанья своим бригадирам.
Вдруг шепчет она: "Ты такой недовольный,
Иль я тебе в чем-нибудь не угодила?"
Кайтанов глядит на начальницу строго,
По лбу пробежала печальная тучка.
"Все правильно, только обидно немного,
Что ты инженер, а твой муж - недоучка".
"Но ты на метро человек знаменитый,
Тебе в институты все двери открыты.
Экзамены осенью".- "Разве успею?"
"Ты должен успеть! Обязательно это!"

Ну как описать мне его эпопею,
Отнявшую все межвоенное лето?
Он бился с науками, книги читая
В столовой, в конторе, в вагоне трамвая.
А дома газетой накрытая лампа
Всю ночь освещает гранитную щеку,
Подпертую - тоже гранитною - лапой.
Успеть бы, успеть бы к заветному сроку!
Когда же вчерашнею станет газета
И в окна вольются потоки рассвета,
Заснет он, свой письменный стол обнимая.
В объятиях Коли пылает планета,
Мучительны сны без начала и края:
Горят города, умирают заводы,
На дно океана идут пароходы...
Откуда возникло виденье такое?
Не спрятаться, не заслониться рукою.
Наверное, сны излучает газета,
Которая лампочкой за ночь нагрета?

А утром на шахте ты снова ударник,
Будь весел и бодр. Все чудесно на свете!
"...Вчера англичане оставили Нарвик..." -
Случайную фразу услышишь у клети.

Спецовки измазаны глиною рыжей,
Проходческий щит заливает водою.
В забое вдруг скажут: "...А немцы в Париже..." -
И близко дохнет неизбежной бедою.

За тюбингом тюбинг - чугунные кольца
Туннель образуют средь грома и стука.
И новеньких надо учить добровольцев
Проходке, чеканке и прочим наукам.
Не сразу дается бетонная масса -
Набьешь синяков, пробираясь по штрекам...

А вечером сходимся мы заниматься
Далекой порой - девятнадцатым веком.
Учебник толкует о жизни бесстрастно,
О смелом и нежном - уныло и строго.
Я взялся помочь Николаю, но ясно:
Не выйдет уже из меня педагога.
Сидим - голова к голове - на кушетке,
Читаем стихи наших предков могучих.
Как чудно звучат средь громов пятилетки
Некрасов и Лермонтов, Пушкин и Тютчев!
Лишь месяц остался. Декада. Неделя.
И Колины нервы на крайнем пределе.

Экзамен! Экзамен! Пора!
Ни пуха тебе, ни пера!
Стоит Николай пред ученым синклитом,
Билетик раскрыл и глядит на вопросы.
Зачем здесь Оглотков? Вон с краю сидит он,
Слюнявя холодный мундштук папиросы.
Ах да! Он теперь аспирант института.
В комиссии секретарем, вероятно.
Увидел Кайтанова, и почему-то
Ползут по щекам его бурые пятна.
Смущает Кайтанова старый знакомый,
И вот уже Коля не помнит бинома,
Волнение в горле застряло, как пробка,
И что-то бубнит он невнятно и робко.

В забоях Москвы и в карельской разведке
Он все позабыл, что прошел в семилетке,
Денька одного не хватило и часа
Программу пройти до десятого класса.

Сейчас он провалится с треском и громом!
Поскольку со мной это тоже бывало,
Вопрос задаю я друзьям и знакомым:
Ужели вы прожили жизнь без провалов?

Профессор помочь ему хочет, но тщетно.
Смелей, бригадир! Что случилось с тобою?
Но радость Оглоткова Коле заметна,
И память о прошлом - как отзвуки боя.
И он возвращает измятый билетик:
"Наверное, мне в институте не место,
Простейших вещей не могу я ответить,
А ждать снисхождения было б нечестно,
Приду через год". И решительным шагом
Он вышел, стуча каблуками чеканно.

Оглотков зашарил рукой по бумагам,
В нем вспыхнула зависть, как это ни странно:
"Какая таится в Кайтанове сила,
Он и провалиться умеет красиво!
А мне и в победе отрады не будет,-
Таланты мои проявить не давая,
Стоят на дороге такие вот люди,
Повсюду растут, как преграда живая"

И вспомнил он часть этой светлой преграды -
Веселых ребят из ударной бригады:
"Теплова заделалась важной персоной -
Ей дан в управленье участок кессонный.
А летчик Уфимцев - не слишком ли скоро
Мальчишке присвоили званье майора?
Алеша Акишин - сопляк и негодник -
Теперь краснофлотец и даже подводник.
Еще сочинитель в компании этой.
Шагает он весело по неудачам,
Его комсомольцы считают поэтом,
А критик назвал "оптимистом телячьим".

Бессильно бесился товарищ Оглотков
И всех был готов посадить за решетку.
Зажать бы людские дороги и судьбы,
Своей подчинить отравляющей воле,
А самым ретивым - тем шею свернуть бы,
Чтоб только не чувствовать собственной боли,
Чтоб только не видеть, как неумолимо
Горой на тебя наползает эпоха,
Где строят, как дышат, где правда любима,
Где места не будет для чертополоха.
Учение в голову что-то не лезло.
На черта сдалась ему аспирантура!

А мир наполнялся бряцаньем железным,
Далекие выстрелы слушал он хмуро.

И время в ускоренном темпе шагало.
Два раза одежды меняла природа.
Весна сорок первого года настала,
Настала весна сорок первого года.
Той нежной весной мы встречались не часто,
Друзья-метростроевцы. Славик был болен.
Кайтанов со смены бежал за лекарством,
Над жаркой кроваткою плакала Леля.
Не плачь, инженер, что пронизано детство
То хрипом простуды, то пятнами кори.
Сынок выздоравливать стал наконец-то.
Еще впереди наше главное горе.
Мы выдержим! Много товарищей рядом!
...Но я про Оглоткова речи не кончил.
Тревожному времени рад и не рад он:
Скрестились в нем качества зайца и гончей.

<< назад вперед >>
1 l 2 l 3 l 4 l 5 l 6 l 7 l 8 l 9 l 10 l 11 l 12 l 13 l 14 l 15
Rambler's Top100
Яндекс.Метрика