|
- 7 -
Евгений Долматовский
"ДОБРОВОЛЬЦЫ"
Глава девятнадцатая
ФРИЦ И ГУГО
В горах закат холодный пламенеет.
Все кончено. Последний сдан редут.
Они отходят через Пиренеи.
Так тяжело, так медленно идут,
Как будто камни родины магнитом
Притягивают гвозди их подошв.
Идут по скалам, наледью покрытым,
И снег над ними переходит в дождь.
Ты мачехой им станешь иль сестрою,
Земля, где воевала Жанна д'Арк?
Они цепочкою идут и строем,
На рубеже встречает их жандарм.
Урок свободы здесь они получат,
Привольно будут жить в своем кругу,
За проволокой ржавою; колючей,
На диком и пустынном берегу.
Но кто это среди солдат и женщин
Так скорбно завершает этот марш,
Не по погоде - в выгоревшем френче,
Ступая в грязь лохмотьями гамаш?
Неровно и прерывисто дыханье,
И краснота у выцветших ресниц...
Да это метростроевский механик,
Солдат Испании, товарищ Фриц.
Живых товарищей он вспомнить хочет
И подытожить счет своих потерь...
С ним был Уфимцев - летчик и проходчик,
Родригес Карлос... Где же он теперь?
Или на дне Бискайского залива
Тот пароход, что вез его домой?
А может, он, веселый и счастливый,
Сейчас уже в Москве, в Москве самой?
...Сосною пахнут свежие заборы,
Цементной пылью дышит ветерок,
И метростроевцы полны задора,
Разучивают песню, как урок.
"Но ведь и я учился в этой школе,
Ушел оттуда в европейский мрак.
Хозяйку молодую звали Лелей...
Ну да, Эллен, Еленой, точно так.
А мужа - Колей... Молодые люди,
Они не знают настоящих бед.
В Москве сейчас, наверно, вечер чуден,
Пять красных звезд горят на целый свет...
Таят секрет рубиновые грани:
Под башнею кремлевской, как ни стань,
Заметь - откуда ты на них ни глянешь,
К тебе обращена любая грань".
"Камрад, не спать!" Чудесное виденье
Исчезло. Под ногами скользкий лед.
Ущелье прикрывает смутной тенью
Республиканской армии исход.
И вспомнил Фриц еще страну иную,
Что тоже родиной ему была,
Сегодня превращенную в пивную,
Где он не ищет места у стола.
Берлин - угрюмый, серый... Как там Гуго,
Ужель врагу отдался целиком?
В Москве он был ему пускай не другом,
Но сотоварищем и земляком.
Конечно, после русского простора
Попав в скупой коричневый мирок,
Людского униженья и позора
Он выдержать, он вынести не мог,
И, увлеченный этой общей болью,
Он выбрал трудный и опасный путь
Свободы, пролетарского подполья,
Чтоб немцам честь и родину вернуть;
Изгнанникам он путь откроет к дому,
И вместе мы о Веддинге споем.
Все было, к сожаленью, по-другому,
Ошибся Фриц в товарище своем.
Вернувшись из кайтановской бригады,
Наш скучный Гуго строил автострады.
Став у начальства на счету отличном,
Решил он, что сбылись его мечты:
Пора заняться и устройством личным -
Построить домик, посадить цветы...
Есть под Берлином двухэтажный Цоссен,
Предместье. Там в почете бук и граб,
По гравийным дорожкам ходит осень,
И листья как следы гусиных лап.
Жена, она немножко истеричка.
Нужны ей свежий воздух и покой.
Почти бесшумно ходит электричка,
До центра города подать рукой.
К семи он возвращался из Берлина,
Калитка отворялась перед ним.
Как славно вечерами у камина
Молчать, дыша покоем нажитым!
Не надо радио! Путем воздушным
Оно несет земли тревожный гул.
Стал тихий Гуго жадным, равнодушным,
В нем человек как будто бы уснул.
Газету он смотрел лишь в воскресенье.
И как-то раз, средь сонной тишины,
Прочел заманчивое объявленье:
В Финляндию бетонщики нужны.
Сначала Грета слушать не хотела:
"Ты не поедешь! Там такой мороз!..
Однако это денежное дело!"
И дальше разговор пошел всерьез.
Он тронулся с контрактом на полгода
И вскоре с перешейка написал,
Что тут совсем не страшная погода,
Хотя всегда туманны небеса.
Он строил замечательные доты
Со лбами двухметровой толщины.
Был как гранит бетон его работы,
Стальные прутья насмерть сплетены.
Шли крепости рядами, образуя
Непроходимый каменный порог,
И узкие прямые амбразуры -
Глаза войны - смотрели на восток.
Зачем они? Ему какое дело!
Так нужно финнам. Не его печаль.
Достаточно ли масса затвердела -
За это он как мастер отвечал.
И лишь однажды, в щелку капонира
Увидев смутный северный рассвет,
Он вспомнил молодого бригадира
И всех, с кем подружился он в Москве.
Земля их там, за лесом, недалеко.
А вдруг они увидели его?
Как ученик, не знающий урока,
Не в силах он ответить ничего.
Воспоминанье вспыхнуло и сразу
Погасло, не задев его души.
А перед амбразурой узкоглазой
Сухой, как жесть, чертополох шуршит.
Глава двадцатая
ПОД ЛЕНИНГРАДОМ
Ребята! Товарищи! Снова мы вместе.
В квартире Кайтановых шум и веселье.
Споемте московских строителей песню,
Как пели отцы - с подголоском, артелью.
Попразднуй немножко, мое поколенье,
Осталось для праздников времени мало.
Уфимцев поет. У него на коленях
Наследник Кайтановых двухгодовалый.
Он гладит пшеничные волосы тезки
Могучею лапищей против прически.
"Я кем прихожусь ему? Дядькой, наверно?
А если по-старому - крестным примерно.
Сказали б, что парень, какого он роста -
Привез бы ему кое-что из одежи.
Ведь этот костюмчик - сплошное уродство.
И эти ботинки - страшилища тоже.
Насчет барахла, я скажу вам по чести,
От стран заграничных мы очень отстали".
"Нам, Славушка, адрес был твой неизвестен,
А знали б его, о другом бы писали:
Спросили бы про самолеты и танки,
Спросили б еще, хороши ли испанки".
Но Леля смекнула, что шутка не к месту,
Что Славик никак не забудет невесту,
И, чтобы уйти от безрадостной темы,
Сказала: "Вот премию выдали Коле,
Приемник трехламповый новой системы.
Давайте послушаем радио, что ли!"
В приемнике, будто бы шелест снаряда,
Сигналы тревоги я отблеск зарницы:
Нарушена мирная жизнь Ленинграда -
Снаряд разорвался на финской границе.
...На вокзале Ленинградском
Ждут отправки поезда,
"Здравствуй, Женька!"
"Колька, здравствуй!"
"Ты куда?"
"А ты куда?"
"Я туда, куда и ты".
"Ты туда, куда и я".
Собрались без суеты
Неразлучные друзья.
Свет на штык снежинки нижет.
Комсомольский эскадрон
В тесный тамбур вносит лыжи,
Занимает свой вагон.
Эти палки из бамбука -
Замечательная штука,
А заплечные мешки
Удивительно легки.
Леля два часа на кухне
Коле жарила гуся.
У неё глаза опухли,
Извелась, бедняжка, вся.
"Знаешь,- говорит мне Коля,-
Я по дому дал приказ:
Лельке просто не позволил
Провожать на поезд нас.
Полагаю, при отъезде
Ни к чему бойцу слеза,
А у ней на мокром месте
Ненаглядные глаза".
Добровольцы из Москвы,
Полушубочки новы.
Все в хрустящих, как капуста,
Свежих кожаных ремнях.
На перроне стало пусто,
Стук колес, и путь в огнях...
А когда огни погасли,
Тень рванулась вслед, неся,
Как снаряд в застывшем масле,
Тяжеленного гуся.
Тень одна стоит, рыдая,
Весь в слезах несчастный гусь.
Литеров не предъявляя,
Увязалась с нами грусть...
Мы расстались в Сестрорецке.
Я в редакцию был взят.
К западу, сквозь ветер резкий,
Лыжный двинулся отряд.
Край гранитный, край озерный,
Предстоит немало мук,
Но я верю - пустит корни
Воткнутый в сугроб бамбук.
Мог бы я вести рассказ
О редакции армейской,
Что стоит у перелеска,
Возле Райволы как раз.
Полчаса езды до боя.
Грузовик, когда рассвет,
Лирика берет с собою
Вместе с пачками газет.
Но, друзья, в романе этом
Речь идет не обо мне.
Всем известно, что поэтам
Побывать пришлось в огне.
Пусть о том другие пишут.
Ты служи, мое перо,
Жизни выросших мальчишек,
Что построили метро.
Ночь... В разрывах и ракетах
Фронтовые небеса.
Мне приказано в газету
О разведке написать.
Словно балахонов клочья - Облака.
И ветер лют. В тыл врага сегодня ночью
Десять лыжников пойдут.
Им придется разобраться,
Что за крепость залегла
Перед войском ленинградским,
Как бетонная скала.
Эта сложная задача
Добровольцам по плечу.
Старшим кто у них назначен?
С ним я встретиться хочу.
Я приполз на край передний,
Но, к несчастью, опоздал.
Только что боец последний
Дал фонариком сигнал:
Мол, порядок, до свиданья,
Ряд траншей прошли уже.
Мне осталось ожиданье:
Хочешь - грейся в блиндаже.
Хочешь - наблюдай отсюда,
Спрятавшись за валуны.
Мир - серебряное чудо
В свете северной луны.
Кто в разведке этой старший?
Кто ползет через снега,
Силой меряется, вставши
Перед крепостью врага?
Никаких известий нету.
Вьюга зализала след.
Время близится к рассвету,
Меркнет мертвый свет ракет.
Край передний виден плохо.
Различить во мгле могу
Лишь кусты чертополоха
Черной жестью на снегу.
Только у луны в орбите,
В смутном небе января
Мерно ходит истребитель,
На себя огонь беря.
С финской линии зенитки
К "чайке", словно для игры,
Тянут золотые нитки,
Мечут красные шары.
Что за "чайка"? Что за летчик
В небе ходит без конца?
Вьется, вьется, словно хочет
На земле прикрыть птенца?
Вот и утренние пули
Серый воздух рвут, как шелк.
Все разведчики вернулись,
Только старший не пришел.
Глава двадцать первая
ВОЗВРАЩЕНИЕ АКИШИНА
Кто ездил хоть раз в транссибирском экспрессе,
Огромность страны ощущает особо,
И мир для пего уже вовсе не тесен -
Он как бы коснулся вселенной для пробы.
Тайга Забайкалья, сибирские степи
И Волга - широкая, словно сказанье.
Но самый священный почувствуешь трепет,
Когда ты восторженными глазами
Увидишь мелькание дачных поселков,
Сосновые просеки Зеленоградской.
Уже опускается верхняя полка.
А вот и Лосинка. Москва моя, здравствуй!
Леса Подмосковья летели навстречу
То белым, то черным, как перья сороки.
Приклеился носом к окну человечек,
Построивший крепость на Дальнем Востоке.
В тюленьей тужурке, в пимах и калошах,
В цигейковой шапке (до пояса уши),-
То был мой товарищ, напарник Алеша,
Стоял он и сердце дорожное слушал
И мысленно транспорт ругал и погоду:
Поспеть не пришлось ему к Новому году.
Взвалив на плечо чемодан свой фанерный,
Он вышел на "Киевской". "Странное дело,
Я линией новой ошибся, наверно,
Попал не туда",- он подумал несмело.
Мой друг не ошибся районом. Однако
Не мог он найти на Можайке барака:
Дома, возведенные до небосвода,
Шеренгой - то красный, то желтый, то серый.
И только с химического завода
Опять дуновение с привкусом серы.
Но это ведь, может быть, горечь иная...
Не знаю, не знаю.
Повез его к центру троллейбус усатый.
В знакомом дворе незнакомые дети
Сказали, что шахта была здесь когда-то,
Давненько снялись метростроевцы эти.
В своем невеселом московском маршруте
Не мог он найти ни следа, ни ответа
И вспомнил о Горьковском литинституте,-
Уж там-то, наверно, разыщут поэта.
В двухсветном, подпертом колоннами зале
Студенты - совсем молодые ребята -
Алеше о друге его рассказали:
Да, верно, он здесь обучался когда-то,
А нынче на финском, в газете армейской,
С Диковским, Сурковым и Левиным вместе.
Не став переспрашивать этих фамилий,
Акишин ушел. Мы его не спросили,
Зачем он не едет к Кайтановым сразу,-
Ведь там учредили мы главную базу.
Но вот он шагает по лестнице робко,
Обратно бы бросился напропалую!
Но поздно - нажата звонковая кнопка,
И Леля приезжего в щеку целует.
Он снял свою куртку и жаркую шапку.
И тут появился лопочущий Славик:
"Ты с фронта? Ты видел там нашего папку?
Зачем ты его на морозе оставил?"
Акишин с пылающими ушами
Стоял, отвечая неловко и хмуро:
"Я, мальчик, не с фронта. Я к папе и маме
Всего на минутку заехал с Амура".
Но Леля Алешу за стол усадила.
"Поешь, и - купаться!" - "Не надо, спасибо...
"Все в комнате точно такое, как было,
Чего я дышу, словно донная рыба?"
"Ты знаешь, стал Слава Уфимцев героем!"
"Он тоже на фронте?" - "Да, все улетели!
А мы ничего. Третью очередь строим,
До автозавода проводим туннели.
Вот плохо одно лишь, что Коля не пишет.
Письмо для него - это сущая мука.
Ужасный характер у наших мальчишек:
Не знают они, как тревожна разлука".
Акишин следил за Тепловой украдкой
С мучительной болью, и горькой и сладкой.
За годы мечта его стала другою,
Однако осталось в ней все дорогое.
Он чувствовал: сердце вот-вот оборвется...
И, голос свой собственный не узнавая,
Сказал, что поедет на фронт добровольцем,
Поскольку пора подошла боевая.
"Я утром к начальнику военкомата
Пойду, как ходили все наши ребята".
Заметив у Лели в глазах недоверье,-
Подумала, видно, возьмут ли такого,-
Решил он: "Добьюсь непременно теперь я,
Чего бы ни стоило. Честное слово!"
Он врал, что поедет к какому-то дяде,
Но Леля опять затвердила о ванне,
О том, что мы все как родные в бригаде,
О том, что постелет ему на диване.
Он сдался, притих, разморенный портвейном,
Уставший от поисков после дороги.
Слабей становился он с каждым мгновеньем,
Гудело в висках, и не слушались ноги.
Акишин проснулся лишь в полдень, поскольку
Он жил еще дальневосточным режимом.
Квартира пуста. Он подумал: не Колька,
А он, Алексей, мог бы стать здесь любимым.
Тут Славик вернулся - он был у соседей,-
И стыд примешался к Алешиным мыслям.
"Давай поохотимся на медведя!"
Минута - ив комнате дым коромыслом.
Он стулья использовал как пулеметы,
Стрелявшие карандашами цветными.
Усталая Леля, вернувшись с работы,
Часа полтора убирала за ними.
А дядя веселый - какая досада! -
Ушел и унес чемодан свой фанерный.
А мама сказала: "Не хочет - не надо.
Чем здесь ему плохо? Уж очень он нервный".
Назавтра ей вниз по стволу передали:
"Теплову зовут к телефону в контору".
"Акишин звонит ей?" - "Да, вы угадали".
"Скажите, нет времени для разговору".
Но кличут диспетчеры снова и снова:
"Вас ждут, поднимитесь, товарищ Теплова".
И голос Алеши со стрункой печали
Доносится, словно с далекой планеты:
"Ты, Леля? Представь, что на флот меня взяли!
Я, видно, окреп! Да откликнись же! Где ты?
Направленный в школу военно-морскую,
Я всю медицину прошел на "отлично".
Позволь, если очень я там затоскую,
Тебе написать. Но секретно и лично".
|
