|
- 13 -
Евгений Долматовский
"ДОБРОВОЛЬЦЫ"
Глава тридцать седьмая
ДОМА
Каждый день друг друга видя,
Не заметишь перемен,
Но когда разлука выйдет -
Вот как с нами, например,-
Каждая видна морщина,
Каждый проблеск седины.
Николай ласкает сына,
Гладит волосы жены.
А мальчишка рядом с мамой,
Как опора и как друг,
Весь в отца, крутой, упрямый,
От смущенья вспыхнул вдруг.
Нет, не ждал он, чтобы папа,
Сталинградский ветеран,
Щеки в оспенных накрапах
Рукавами вытирал.
Таня собрала пожитки,
И в глазах ее тоска,
Голубая ходит жилка
У девичьего виска.
"Погоди, тебе, дружочек,
Убежать мы не дадим,
Вот когда приедет летчик,
Уходите вместе с ним".
...Как спокойно течь рассказу,
Если хочешь дать отчет
За четыре года сразу,
А полсотни дней - не в счет!
"Лелька, Лелька! Помнишь Фрица?
Чудом гибель одолев,
Он теперь, как говорится,
На метро в Берлине шеф.
Он прошел такие беды,
Что не сыщешь на войне!
Перед самым днем Победы,
Как рассказывал он мне,
Их концлагерь в перелески
Выводили на расстрел,
Но один герой советский
Заслонить его успел.
Фриц еще сказал, что кличка
Танин у него была.
Дочь полковника, москвичка,
На Каляевской жила".
Таня вся затрепетала,
Растревожена, бледна.
Может быть, отца узнала
В этом подвиге она?
Или встретилась с легендой,
И приметы не верны,
И отец исчез бесследно
На четвертый день войны?
Достоверно неизвестно,
Как он путь закончил свой.
Но за то, что жил он честно,
Я ручаюсь головой!
Пусть без черных подозрений
Встанут в памяти времен
Жертвы первых окружений,
Не назвав своих имен.
И рассказ уходит дальше,
Открывая новый след:
"Под Берлином я на даче
Видел в рамочке портрет.
До чего похож на Гуго,
Как две капельки воды!
Сердце застучало глухо
От совсем чужой беды".
За рассказом стынет ужин.
Но и Леле невтерпёж
Рассказать подробней мужу,
Как ее объект хорош.
Вот она достроит скоро
Новый станционный зал,
Коридор из Лабрадора,
В белом, мраморе портал.
Держат свод, светясь, колонны,
Их без счета в зале том.
И хрустальные пилоны
В обрамленье золотом.
Но Кайтанов почему-то
С грустью слушает, жену,
Иль от ласки и уюта
Отучился за войну?
"Говоришь, роскошно в зале? -
Колька сплюнул горячо.-
Видно, в Орше не бывали
Архитекторы еще".
Леле страшно: "Что с ним стало?
Коля разлюбил метро!"
Наклонился он устало,
И в проборе замерцало
Фронтовое серебро.
А потом, Алешу вспомнив,
Все притихли за столом.
Притулился Славик сонный
Под отеческим крылом.
...Утром Леле в управленье
Надо ровно к девяти.
Есть у Коли настроенье
С ней к товарищам пойти.
От приветствий и объятий
Закружилась голова.
Всем он друг и всем приятель,
Так ждала его Москва!
Знаменитый архитектор
В управлении как раз.
Рассмотрение проекта
Ожидается сейчас.
Вот эскиз и два макета,
Видно каждую деталь:
Будет станция одета
В мрамор, бронзу и хрусталь.
Все начальники в восторге,
Но, молчавший до сих пор,
Мрачный, в старой гимнастерке,
Отставной встает майор.
Говорит он точно, веско,
Мысль его, как штык, пряма:
Что от Бреста до Смоленска
Лишь руины - не дома,
От границ до Сталинграда -
Только щебень да зола.
Нет, не время для парада,
Стройка будет тяжела!
Зарождался стиль эпохи
В первых линиях у нас.
Были станции неплохи,
Всюду радовали глаз.
А теперь какого черта,
Если людям негде жить,
Делать степы в виде торта,
Позолотой мрамор крыть?
"Да, красиво, я не спорю,
Но нельзя, сдается мне,
Строить с безразличьем к горю,
Причиненному стране".
Нет, никто не ждал скандала.
В первый день сердечных встреч
Очень странно прозвучала
Эта яростная речь.
"Что с Кайтановым случилось?"
"Раздражительный субъект!"
"Он разнес, скажи на милость,
Изумительный проект".
"Сами знаем, были беды,
Но зато каков итог!
Исторической победы
Бригадир понять не смог".
"Да, с концепцией такою
На метро работать как?"
"Не вернут на шахту Колю:
Слишком резок он, чудак!"
Глава тридцать восьмая
МИРНЫЕ ДНИ
Полковник Уфимцев приехал в столицу
С большим чемоданом, с японскою водкой,
С такими рассказами про заграницу,
Что зимняя ночь показалась короткой.
Как будто не старше он стал, а моложе,
Хотя не в одной побывал переделке.
И щеки покрыты пушистою кожей,
И брови как две золотистые стрелки.
Привез кимоно он с драконами Тане,
А Леле такое ж, но только с цветами.
А Славику - куклу в стеклянном футляре:
"Ну как не учел я, что вырос наш парень!"
И сделалось Тане по-взрослому страшно
От звона его орденов и медалей,
От этой повадки его бесшабашной:
Наверно, в разлуке не знал он печалей.
Но утром не прежний - душа нараспашку.-
Задумчивый и совершенно не пьяный,
Сказал он, на брови надвинув фуражку:
"Нам надо пойти прогуляться с Татьяной".
Вот этого Таня как раз и боялась.
Ее никогда он не видел зимою,
А тут еще шубка совсем истрепалась,
И мех на подоле свисает каймою.
Губами сухими, как будто от жажды,
Хотелось Уфимцеву прямо и честно
Сказать, что он видел ее лишь однажды
И как будет дальше, еще неизвестно.
Но вместо того он сказал ей спокойно,
Что в загс они утром отправятся завтра,
Что он ее образ пронес через войны,-
И это была полуложь-полуправда!
А Тане, смущенной, хотелось поведать
Ему о прихлынувшем к горлу мученье,
Что он для нее был мечтой о Победе,
Не Славкой, а Славой - в высоком значенье.
А нынче шумит он, острит грубовато,
Дымит папиросой, пьет желтую водку...
А может, она перед ним виновата,
Что слишком поверила встрече короткой?
Хотелось сказать ей: "А может, не надо?
Был вечер свиданья и годы разлуки".
Но грустно шепнула она: "Как я рада!" -
Чтоб только конец положить этой муке.
Он вспомнил полячку из города Люблин
И девушку из офицерской столовой
И громко солгал ей: "Легко, когда любишь,
Быть верным возлюбленной в битве суровой".
Снежинками их обвенчала столица,
И щеки румянцем украсила вьюга,
Решили в гостиницу переселиться
Они, загрустив, но поверив друг в друга.
И если была в том частица обмана,
То каждый себя обманул, не другого.
...Наутро Уфимцевой стала Татьяна.
Все в мире чудесно, красиво и ново.
Сомненья ушли, унеслись огорченья,
Она дождалась своей радостной доли.
Полковник легко получил назначенье,
Он будет в Москве испытателем, что ли...
Видать, у начальства в чести,
На "эмке", машине казенной,
Он едет на службу к шести,
Оставив любимую сонной.
Прикрыл осторожно он дверь,
Не то она рано проснется.
Пускай отдыхает теперь,
Метро без нее обойдется.
Не знает жена ничего
О службе его, о работе,
Все ждет и жалеет его:
Не холодно ль там, в самолете?
Не скучно ль ему одному,
Не страшно ль в пустыне воздушной?
Нет, кажется, жарко ему.
Нет, кажется, вовсе не скучно!
У птицы особенный вид,
О ней еще песен не пели.
И даже отсутствует винт,
Что в детстве мы звали пропеллер.
Машину выводят на старт.
Как юный конструктор взволнован!
А Славу вздымает азарт
Навстречу опасностям новым.
Он первый... Он вызвался сам
Ракетную птицу освоить.
Свой звук отдавая лесам,
Турбина могучая воет.
Он делает "бочки", пике,
И "горки", и "мертвые петли".
Приборы послушны руке.
Сейчас, как в бою, не запеть ли?
Нет, он из машины своей,
Пожалуй, не все еще выжал.
Не знали таких скоростей,
Никто не залетывал выше.
Быстрей! Все быстрей! Он поет...
Но видит в бинокли начальство,
Что там, наверху, самолет
Разламывается на части.
А летчик? Он падает вниз!
Сумеет ли выдержать сердце?
В ушах оглушительный визг.
Кричи - это лучшее средство.
Как долго к земным берегам
Плывет парашюта медуза,
Так больно рукам и ногам
От их невесомого груза.
И снег заклубился, как дым.
К пилоту бегут санитары,
Конструктор склонился над ним,
В мгновение сделавшись старым.
Но, кровь вытирая со рта,
Размазав ее по ладоням,
Уфимцев твердит: "Ни черта,
Мы звук непременно обгоним!"
А ночью звонит он заждавшейся Тане:
"Прости, что не смог я приехать к обеду:
Погода нелетная, небо в тумане,
Не раньше субботы я в город приеду".
(И в мыслях сравнил он жену свою с Машей,
А сравнивать, может быть, вовсе нельзя их,
Поскольку тогда в поколении нашем
Еще не водилось домашних хозяек.)
И трубку кладет он рукою свинцовой,
Согнувшись от невыносимой ломоты.
Синяк на скуле набухает, багровый,-
Наверное, он не пройдет до субботы!
Глава тридцать девятая
ВТОРАЯ ЛЮБОВЬ
Шли в Управленье разговоры:
Кайтанов - он такой-сякой,
Поспорит и дойдет до ссоры,
Не ценит собственный покой.
Набрался мудрости на войнах,
Разнес проект в один момент.
Им инженеры недовольны,
Обижен член-корреспондент.
Однако он работник дельный,
Имеет несколько наград...
Пускай на факультет туннельный
Учиться едет в Ленинград.
А как его семья? Теплову
Со стройки отпустить нельзя.
Но разлучаться им не ново,
Привычно, я б сказал, друзья.
Пускай они решают сами,
Но вуз ему необходим.
А Ленинград не за горами,
И все условья создадим.
Все ясно, не к чему придраться,
И выдан проездной билет.
Так стал Кайтанов ленинградцем
По крайней мере на пять лет.
Я захожу к друзьям старинным,
Но Лелю нелегко застать.
С кайтановским подросшим сыном
Придется посидеть опять.
Мальчишка здорово рисует,
Про все, как взрослый, говорит,
Его Вьетнам интересует
И что такое Уолл-стрит.
От папы вести слишком кратки,
Он пишет: очень трудный год,
Да телеграмму: "Все в порядке" -
Раз в две недели маме шлет.
У дяди Славы перемены:
Он приезжал прощаться к нам,
Он служит где-то возле Вены,
И тетя Таня тоже там.
...Мне не собрать друзей далеких,
Но буду с ними я везде.
Так помнят реки об истоке,
Так помнят птицы о гнезде.
И выпал мне отъезд нежданный.
Экспрессом "красная стрела",
И ночь в пути, и день туманный
Сквозь рябь вагонного стекла.
В купе сосед, профессор бойкий.
Зайти ехидный дал совет
В квартиру Пушкина на Мойке,
Чтоб знать, как скромно жил поэт.
Но, времени имея мало
На поучительный досуг,
Я сразу бросился с вокзала
Туда, где учится мой друг.
Как раз звонок по-детски звонок.
И странен всем, как в мае снег,
Среди мальчишек и девчонок
Седоголовый человек.
Кайтанов! Лапы мне на плечи
Кладет он грузно. "Здравствуй, друг!"
Я ощущаю легкость встречи,
Родную тяжесть этих рук.
"Ну, что там Славик? Как там Леля?
Письмо? Давай его сюда!
Сегодня с лекции на волю
Сбегу,- не велика беда".
И мы шагаем с ним проспектом,
Как жизнь, широким и прямым,
Сто раз поэтами воспетым,
С далеким шпилем золотым.
Минуем строгие кварталы,
Не клеится наш разговор...
Но вот навстречу самосвалы,
И виден во дворе копер.
Для нас нет зрелища дороже,
Для нас нет выше красоты:
"Смотри! Метро здесь строят тоже,
Хотя ужасные грунты".
"Ты где живешь?" - "Снимаю угол".
"Пойдем к тебе?" - "Не по пути!"
Ужели он не хочет друга
В свою обитель завести?
Мне это показалось странным.
Ну что ж, на нет и нет суда.
Пахнуло чадом ресторанным.
"А может быть, зайдем сюда?
Вон в глубине свободный столик,
Студент не прочь бы коньячку".
В задорных разговорах Коли
Улыбка прятала тоску.
Но, не назвав ее причины,
Он еле совладал с собой.
Не любят говорить мужчины
О том, что может стать судьбой.
Лет через шесть в степях за Доном
Услышал я его рассказ,
Но, споря с времени законом,
Передаю его сейчас.
Отличный угол снят был Колькой:
Славянским шкафом отделен,
Был со столом, с походной койкой
Дворец студенческих времен.
Хозяйка постояльцу рада:
Зимою страшной у нее
Всех близких отняла блокада,
Оставив горе да жилье.
А как зовут ее? Не важно,
И разве вам не все равно?
На лампе абажур бумажный,
И в комнате полутемно.
Я знаю поколенье женщин,
Которые живут одни,
Достойные любви не меньше,
Чем те, кто счастлив в наши дни.
Заботливы ее вопросы.
Все вечера они вдвоем...
Она свои тугие косы
Завяжет золотым узлом
И сядет рядом, пригорюнясь,
Сомкнув кольцо округлых рук.
Нет, это, кажется, не юность,
Вы поздно встретились, мой друг!
Не очень громко, безыскусно,
Сбиваясь часто,- ну и пусть! -
Она стихи поэтов грустных
Читает Коле наизусть.
Но в этом нету вероломства:
Ведь он до рокового дня
Из всех поэтов (по знакомству)
Читал лишь одного меня.
И вспоминает виновато
Он свой московский непокой:
"Повадка Лели угловата,
И нет в ней тайны никакой?..
А наше первое свиданье
У лунных просек на виду,
И комсомольское собранье
Тогда, в тридцать седьмом году,
И в сорок первом расставанье,
Преодолевшее беду?.."
Все тоньше память жизни прежней,
И вот уже она - как нить.
Любовь ее все безнадежней,
И надо что-нибудь решить,
Иначе этот взгляд печальный,
Где тьма как свет и свет как тьма,
Где встреча длится, как прощанье,
Сведет с ума, сведет с ума.
Но голосом глухим, как эхо,
Хозяйке говорит жилец:
"Я в общежитье переехал,
Прости меня. Всему конец".
И зубы стиснуты до боли,
Так тяжко на душе. Но он
Не зачеркнет второй любовью
Все то, во что навек влюблен!
Пускай всегда хранится в тайне
То, что на берегу донском
Мне позже рассказал Кайтанов
О подвиге своем мужском.
Нет, вовсе не о той победе,
Которой хвастают хлюсты,
А о рожденном на рассвете
Высоком чувстве чистоты.
|
